В. Хлебников в Иране.
Из книги Н. Л. Степанова
«Велимир Хлебников»

      Хлебников Велимир
(1885 – 1922)

В. ХЛЕБНИКОВ В ПЕРСИИ
Старкина С. В.[1]

... Об удивительной Персии Хлебникову рассказывали Буданцев в Астрахани, Ермилов в Харькове. Здесь, в Баку, о Персии рассказывали побывавшие в этой стране Городецкий, Б. Самородов и многие другие. Сам Хлебников еще раньше провозгласил: «В струны великих, поверьте, ныне играет Восток». Берега Каспия давно уже были «населены» героями его произведений. Теперь Хлебникова больше всего привлекает образ реформатора ислама Мирзы Баба и его последовательницы, поэтессы Гурриэт эль Айн, убитой по приказу шаха в 1852 году. В них он видит близких себе по духу людей, к ним обращены его помыслы и замыслы. Под впечатлением Съезда народов Востока Хлебников восклицает:

Видите, персы, вот я иду
По Синвату[2] к вам.
Мост ветров подо мной.
Я Гушедар-мах,[3]
Я Гушедар-мах, пророк
Века сего и несу в руке
Фрашокёрети (мир будущего).[4]
Ныне, если целуются девушка и юноша, —
Это Матия и Матиян, первые вставшие
Из каменных гробов прошлого.
Я Вогу Мано — благая мысль.
Я Аша Вбгиста — лучшая справедливость.
Я Кшатра Вайрия — обетованное царство.[5]
Клянемся волосами Гурриэт эль Айн,[6]
Клянемся золотыми устами Заратустры —
Персия будет советской страной.
Так говорит пророк!
(«Видите, персы, вот я иду…»)

Это были не пустые слова. В Персии в это время происходили бурные события. В 1920 году в провинции Гилян возникла Гилянская республика, сбросившая иго англичан. Во главе ее стал Мирза Кучук-хан, которого поддерживала советская власть в Баку. М. Альтман записывает в своем дневнике: «В Персии сейчас Кучук-хан, он дружит с коммунистами, коммунисты — с ним, но эта дружба вражды опасней. Друг с другом заигрывают, но игра эта — с огнем, и каждую минуту можно обжечься. Может, уже кто-нибудь собирает хворост, и скоро затрещит он сухим огоньком. Он отдаленно напоминает Махно».

Альтман оказался прав: уже через месяц Кучук-хан действительно ссорится с коммунистами, ведет переговоры с шахскими войсками и уходит из Решта (столицы Гилянской республики), а к власти в Гиляне приходит Национальный комитет во главе с Эхсаноллой-ханом. В течение 1920–1921 годов революционная армия Гиляна то одерживает победы, то терпит поражения; большевики за спиной Эхсаноллы вновь ведут переговоры с Кучук-ханом, Решт несколько раз переходит из рук в руки. И все же Гилянская республика, поддерживаемая Персидской красной армией (Персармией), представляет собой серьезную угрозу для Тегерана.

О трагической судьбе первого вождя Гилянской республики, Мирзы Кучук-хана, Хлебников вспоминает в 1922 году, незадолго до смерти:

«Я узнал, что Кучук-хан, разбитый наголову своим противником, бежал в горы, чтобы увидеть снежную смерть, и там, вместе с остатками войск, замерз во время снеговой бури на вершинах Ирана.

Воины пошли в горы и у замороженного трупа отрубили жречески прекрасную голову и, воткнув на копье, понесли в долины и получили от шаха обещанные 10 000 туманов награды.

Когда судьбы выходят из береговых размеров, как часто заключительный знак ставят силы природы!

Он, спаливший дворец, чтобы поджечь своего противника во сне, хотевший для него смерти в огне, огненной казни, сам погибает от крайнего отсутствия огня, от дыхания снежной бури».

Сформированная в Баку Персармия в начале 1921 года идет на помощь Гилянской республике. С нею отправляются не только военные, но и художники, лекторы, другие гражданские лица, прикомандированные к Персармии. Вместе с нею отправляется в Персию друг Хлебникова художник Мечислав Доброковский. Для Хлебникова поездка в Персию тоже становится вполне реальной. Его планы идут еще дальше: он собирается через Персию попасть в Индию. (До Индии он, впрочем, так и не добрался.) И вот 13 апреля 1921 года на пароходе «Курск» из Баку Хлебников отправляется в Энзели в качестве лектора Персидской красной армии. На следующий день он на месте.

«Энзели, — пишет Хлебников родным, — встретило меня чудным полднем Италии. Серебряные видения гор голубым призраком стояли выше облаков, вознося свои снежные венцы.

Черные морские вороны с горбатыми шеями черной цепью подымались с моря. Здесь смешались речная и морская струя и вода зелено-желтого цвета.

Закусив дикой кабаниной, сабзой и рисом, мы бросились осматривать узкие японские улицы Энзели, бани в зеленых изразцах, мечети, круглые башни прежних столетий в зеленом мху и золотые сморщенные яблоки в голубой листве.

Осень золотыми каплями выступила на коже этих золотых солнышек Персии, для которых зеленое дерево служит небом.

Это многоокое золотыми солнцами небо садов подымается над каменной стеной каждого сада, а рядом бродят чадры с черными глубокими глазами.

Я бросился к морю слушать его священный говор, я пел, смущая персов, и после 11/2 часа боролся и барахтался с водяными братьями, пока звон зубов не напомнил, что пора одеваться и надеть оболочку человека — эту темницу, где человек заперт от солнца и ветра и моря».

Обязанностей у Хлебникова практически никаких нет. Отряду необходимо было добраться до Решта, чтобы оттуда вместе с войском Эхсаноллы выступить на Тегеран. Пока же Хлебников совершенно счастлив в Энзели. Он с увлечением рассказывает в письме к родным, как он стрелял из ружья в судаков, пугал по вечерам стаи белых цапель. Ему даже порезал руки большой судак, которого он хотел удержать. Эту привольную жизнь Хлебников описывает и в стихах.

Как по речке по Ирану,
По его зеленым струям,
По его глубоким сваям,
Сладкой около воды,
Вышло двое чудаков
На охоту судаков.
Они целят рыбе в лоб,
Стой, голубушка, стоп!
Они ходят, приговаривают.
Верю, память не соврет,
Уху варят и поваривают.
«Эх, не жизнь, а жестянка!»
Ходит в небе самолет
Братвой облаку удалой.
Что же скатерть-самобранка,
Самолетова жена?
Иль случайно запоздала,
Иль в острог погружена?
Верю сказкам наперед:
Прежде сказки — станут былью,
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью.
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
Или все мои права
Брошу будущему в печку?
Эй, черней, лугов трава!
Каменей навеки, речка!
(«Иранская песня»)

Вторым «чудаком» был М. Доброковский, с которым Хлебников встретился в Энзели и с которым вместе они отправляются в Решт. Хлебников чувствовал себя счастливым не только оттого, что наконец-то был сыт и не замерзал, но и по другой причине. В России его так называемые чудачества вызывали в лучшем случае жалость, а чаще — презрение и насмешку. Здесь же странствующий нищий монах был уважаемым человеком, дервишем. Таким русским дервишем становится для персов Хлебников. Его стали называть Гуль-мулла. Сам Хлебников переводит это имя как Священник цветов. «Нету почетнее в Персии — быть Гуль-муллой», — с гордостью говорит он. Гуль-мулла — желанный гость в любом доме, с него не берут денег. «Лодка есть, товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем! Денег нет? Ничего. Так повезем, садись!» — наперебой говорили киржимы (перевозчики), когда Хлебникову надо было из порта Энзели попасть в Казьян (район, расположенный на берегу). Хлебникову кажется, что не только люди, но и вся природа здесь признала в нем своего.

«Наш», — запели священники гор,
«Наш», — сказали цветы —
Золотые чернила,
На скатерть зеленую
Неловкой весною пролитые.
«Наш», — запели дубровы и рощи —
Золотой набат, весны колокол!
Сотнями глаз —
Зорких солнышек —
В небе дерева
Ветвей благовест.
«Наш» — говорили ночей облака,
«Наш» — прохрипели вороны моря,
Оком зеленые, клювом железные,
Неводом строгим и частым,
К утренней тоне
Спеша на восток.
(«Тиран без Тэ»)

Хлебников совершенно серьезно собирается остаться в Персии. Более того, он зовет к себе всю семью — и маму, и папу, и Катю, и в особенности Веру. С ней вместе он собирается рвать лотосы, когда они зацветут в июле. Он с восторгом описывает город: «Энзели состоит из множества черепичных домиков, покрытых коврами зеленого моха, миловидными красными цветочками. Золотые нарынчи и портахалары унизывают ветки деревьев. Дервиши с узловатыми посохами, похожими на клубящихся змей, суровыми лицами пророков — своим пением оглашают улицы».

Однажды местный дервиш пригласил Хлебникова к себе. На ковре, постеленном на полу сакли, они просидели друг против друга всю ночь. Дервиш читал Коран, а Хлебников слушал и кивал в знак внимания. Утром дервиш подарил Хлебникову посох, шапку и цветные шерстяные носки — джурапки. Но все вещи у Хлебникова украли, как это с ним нередко случалось и раньше.

Из Энзели Персармия двигается в столицу Гилянской республики Решт, с тем чтобы потом идти на Тегеран. Командовал Волжско-Каспийской флотилией Федор Раскольников. Революционная армия, собравшаяся в Реште, была многонациональной. Там были русские, азербайджанцы, персы, курды, армяне, грузины, горцы Дагестана и Северного Кавказа. В Реште на русском языке выходила газета Персармии «Красный Иран», а к ней раз в неделю приложение — «Литературный листок». Сотрудником этой газеты стал Хлебников. Член редколлегии Алексей Костерин вспоминал:

«Поздним утром, когда солнце уже изрядно прогрело лабиринт узких улиц, переулков и тупиков, я шел к себе в редакцию газеты „Красный Иран“ — орган Персидской красной армии. На площадке-пятачке, где узелком перехлестнулись пять червеобразных улочек, заметил я очень странного человека: высокий, плечистый, с обнаженной головой. Спутанные, нечесаные волосы ниспадали почти до плеч. На нем длиннополый сюртук, а из-под сюртука выглядывали длинные ноги в узких штанах из рыжей персидской домоткани. Человек что-то рассматривал на булыжной мостовой. На ней, кроме яркой зеленой травы, пробивающейся меж булыжников, я ничего не заметил.

Всех русских в правительстве Эхсаноллы и в Реввоенсовете армии я знал. А этот странный человек с массивной головой и по-монашески длинными волосами, с лицом, чем-то напоминающим мудрую морду верблюда, мне незнаком. Что же он ищет в былинках трав или среди гладких булыжников? <…>

На другой день в редакцию неожиданно вошел тот странный человек, которого я увидел в узле рештских улиц. Высокий и сутуловатый, он молча, неторопливо прошагал босыми ногами по ковру, положил на стол несколько листиков бумаги и сказал:

— Вот… стихи…

Повернулся и так же неторопливо вышел.

Мы оба — редактор и секретарь — удивленно переглянувшись, тотчас же взяли листки. Под стихами была краткая и не менее странная, чем сам посетитель, подпись — „Хлебни“. И даже без точки».[7]

Костерин к тому времени хорошо знал фамилию Хлебникова и настоял на том, чтобы стихи были опубликованы. Более того, Хлебникову стали выплачивать гонорар. Правда, далеко не всем сотрудникам редакции нравилось то, что делал Хлебников. Как пишет Костерин: «Командующий Николай Гикало был более резок и категоричен. Его поддерживал рационалистически настроенный начальник политотдела Александр Носов. Они требовали быть более экономными в использовании места в нашей маленькой газете». Тем не менее стихи Хлебникова стали регулярно появляться в газете. «Я сотрудник русского еженедельника на пустынном берегу Персии», — сообщает он родным.

Здесь, в Персии, Хлебников испытывает небывалый творческий подъем. Стихотворения складываются одно за другим, а ведь еще недавно он жаловался: «В чернильнице у писателя сухо и муха не захлебнется от восторга, пустившись вплавь по этой чернильнице… вместо сердца у меня какая-то щепка или копченая селедка, не знаю. Песни молчат». Теперь совсем не то. «Навруз Труда», «Кавэ-кузнец», «Иранская песня», «Курильщик ширы», «Дуб в Персии», «Ночь в Персии» — вот только несколько названий из большого персидского цикла.

Стихотворение «Кавэ-кузнец» было опубликовано в «Литературном листке». Непосредственным поводом к написанию явился плакат Доброковского. И стихотворение, и плакат связаны с иранской легендой о кузнеце, который поднял восстание против завоевателя Зуххака. Кавэ сделал знамя из своего кожаного рабочего фартука. Теперь Кавэ-кузнец становится символом национально-освободительной борьбы персов.

Хлебников создает грандиозный образ созидательного труда:

Был сумрак сер и заспан.
Меха дышали наспех,
Над грудой серой пепла
Храпели горлом хрипло.
Как бабки повивальные
Над плачущим младенцем,
Стояли кузнецы у тела полуголого,
Краснея полотенцем.
В гнездо их наковальни,
Багровое жилище,
Клещи носили пищу —
Расплавленное олово…

Тогда же Хлебников начинает писать

поэму «Труба Гуль-муллы», посвященную его персидским впечатлениям. Хлебников всю жизнь искал встречи со своим героем. Осуществление хлебниковского идеала человека — это суровые северные охотники Уса-Гали и житель Павдинского завода на Урале Попов из ранних рассказов. Это Сын Выдры, действующий на протяжении всей истории человечества; это Поэт из одноименной поэмы и многие другие. Однако до 1921 года этот образ почти совсем не автобиографичен. И вот, наконец, Гуль-мулла, священник цветов, русский дервиш. Хлебников нашел своего героя и на практике осуществил этот идеал.

Дальнейшей разработкой образа положительного героя явится сверхповесть «Зангези». Зангези — пророк, мудрец, проповедник. Образ тоже во многом автобиографичный. Над сверхповестью Хлебников будет работать в 1922 году, подготовит ее к печати, но уже не увидит эту книгу. То, что некоторые стихотворения персидского цикла сразу удается опубликовать, — небывалый случай для Хлебникова. Такого не было ни в Москве, ни в Петербурге.

1 июня в гарнизонном клубе Решта Хлебников, который все еще числится лектором, читает доклад «Чет и нечет во времени — Правда о времени — Судьба в мышеловке — Измерение бога». Клуб был новый, только что отстроенный, его украшали фрески политотдельского художника Давиденко. Фрески изображали шествие народов к мировой революции. Впереди шел перс, рядом с ним индус в чалме и грузин в папахе. Эти фрески вдохновляли Хлебникова, и он с большим подъемом прочел доклад. Аудитория была своеобразная, это Хлебников прекрасно понимал. «Общество — искатели приключений, авантюристы шаек Америго Веспучи и Фердинанда Кортеца» — так он отзывается о своих товарищах-красноармейцах.

Чаще же всего Хлебников и Доброковский, как вспоминает Костерин, сидели или возлежали в какой-нибудь чайхане, курили терьяк и пили крепкий чай… Доброковский рисовал портреты всем желающим, не торгуясь и даже не спрашивая платы. Заказчики сами клали около «русских дервишей» серебро. Доброковский с презрительным равнодушием так же легко выбрасывал это серебро на терьяк или водку. Он обладал прекрасной памятью и очень быстро научился говорить по-персидски. Во время болтовни Доброковского с персами Хлебников, углубившись в себя и беззвучно шевеля губами, обычно молчал… Такое поведение создало и Хлебникову, и Доброковскому славу «русских дервишей», священных людей. Накурившись терьяку, оба так и оставались ночевать в чайхане… «Несмотря на странность этих штатных агитаторов, Реввоенсовет армии справедливо считал их совершенно необходимыми работниками. В религиозных и бытовых условиях того времени, при настороженном внимании к русским революционерам, несущим на своих знаменах совершенно необычайные лозунги, „русские дервиши“ каким-то трудно объяснимым образом усиливали наши политические позиции», — пишет Костерин.

Тем временем правительство Ирана не дремало. В Тегеране был сформирован новый кабинет, который направил все силы на борьбу с Гилянской республикой. Вожди же республики военную дисциплину не соблюдали. Эхсаноллахан, на помощь которому шла Персармия и который в соответствии с достигнутыми соглашениями должен был находиться в Лахиджане, самовольно двинул свои войска на Тегеран и занял деревню Шахсевар на берегу моря. Ревком постановил отозвать Эхсаноллу в Решт, но тот не подчинился. Вслед за отрядами Эхсаноллы двигалась и Персармия с Хлебниковым и Доброковским. Курдские части и пехота (режиманцы) шли по тропам меж рисовых полей и садов, а части Персармии и штаб прибыли в Шахсевар морем в начале июля. В составе штаба были и «русские дервиши». Хлебников и Доброковский поселились в доме, где помещалась охрана штаба. «Живется здесь очень скучно, дела никакого», — пишет Хлебников родителям. Свои совещания штабные работники часто проводили на берегу моря.

В Шахсеваре, как и в Реште, «русские дервиши» — длинноволосые, босые, в живописных лохмотьях, тотчас же привлекли к себе внимание крестьян. «Доброковский и Хлебников, — вспоминает Костерин, — обосновались в чайхане, где их бесплатно кормили, поили крепким чаем и давали курить терьяк. Около них всегда толпился народ. Доброковский рисовал портреты, карикатуры на Реза-хана, на англичан и на языке фарси разъяснял слушателям программу Эхсаноллы.

Хлебников или сидел тут же, присматриваясь к посетителям и прислушиваясь к разговорам Доброковского, или же бродил по ближайшим окрестностям».

Неожиданно «дело» для Хлебникова нашлось. Поэт, прибывший в Иран в качестве лектора революционной армии, поступает на службу к Талышскому хану в качестве воспитателя его детей. В этой должности он проработал около месяца. Жизнь в ханском дворце произвела на Хлебникова сильное впечатление. Особенно ему запомнилась комната, где в полу был вмонтирован аквариум с золотыми рыбками; потолок над аквариумом состоял из большого зеркала, отражавшего его целиком. Хан лежал на подушках, смотрел в потолок и любовался отражавшимися золотыми рыбками. В поэме «Труба Гуль-муллы» Хлебников так описывает этого хана-мечтателя:

Хан в чистом белье
Нюхал алый цветок, сладко втягивал в ноздри запах цветка,
Жадно глазами даль созерцая.
«Русски не знай, плёхо.
Шалтай-балтай не надо, зачем? плёхо!
Учитель, давай, –
Столько пальцев и столько (50 лет), –
Азия русская.
Россия первая, учитель, харяшо.
Толстой большой человек, да, да, русский дервиш.
А! Зардешт,[8] а! харяшо!».
И сагиб, пьянея, алый нюхал цветок...

Вспоминает Хлебников и «ханночку», к которой был приставлен учителем:

Ханночка как бабочка опустилась,
Присела на циновку и водит указкой по учебнику.
Огромные слезы катятся из скорбных больших глаз.
Это горе.
Слабая, скорбная улыбка кривит губы.
Первое детское горе.
Она спрятала книжку, чтобы пропустить урок,
Но ее большие люди отыскали и принесли…

Русский учитель, русский дервиш и поэт пришелся по душе хану, да и Хлебников не возражал против этой работы, но долго ему служить во дворце не пришлось. Саад-эд-Доуле, главком революционных войск, тоже двигавшихся на Тегеран, совершил измену. Утром 25 июля его сторонники разоружили охрану и захватили работников штаба, в том числе Доброковского и Хлебникова. Впрочем, «русские дервиши» под арестом фактически не были. Их под условной охраной держали в чайхане, где они беспрепятственно продолжали свою деятельность, — Доброковский так же рисовал карикатуры на ханов, а Хлебников сочинял стихи. Ели плов, курили терьяк.

Эхсанолла приостановил наступление на Тегеран. Два конных отряда кавказских партизан и курдов выбили Саадэд-Доуле из Шахсевара, полностью восстановив положение. «Мы вернули свое имущество, — пишет Костерин, — освободили арестованных. Но Хлебников накануне нашего наступления один ушел в Решт, и никто — ни ханы, ни офицеры Реза-хана — не посмели задержать „русского дервиша“. Его охраняло всенародное почтение и уважение. Босой, лохматый, в рваной рубахе и штанах с оторванной штаниной до колена, он спокойно шествовал по берегу моря от деревни к деревне. И крестьяне охотно оказывали ему гостеприимство».

Русскому дервишу не хотелось покидать эту землю. Его странствия продолжались. Спать приходилось на голой земле, под деревом. По дороге он встречал разных людей: и местных жителей, и дервишей, и бандитов, но со всеми находил общий язык.

«Ты наше дитю! Вот тебе ужин, ешь и садись!» —
Мне крикнул военный, с русской службы бежавший, —
Чай, вишни и рис.
Целых два дня я питался лесной ежевикой,
Ей одолжив желудок Председателя Земного Шара
(Мариенгоф и Есенин).
«Пуль» в эти дни не имел, шел пеший.
(«Ты наше дитю! Вот тебе ужин, ешь и садись!..»)

Хлебников учит персидский язык, вводит в свои стихи персидские слова: «пуль» — деньги, «портахалары» — апельсины.

Однажды утром, когда Хлебников проснулся, он увидел вокруг себя целую дюжину персидских воинов. Они стояли над спящим, курили и размышляли, кто перед ними. Из имущества у Хлебникова была винтовка и рукописи. Винтовку персы у него отобрали и повели куда-то. Его привели в селение, накормили, дали табак и отпустили, даже вернув при этом ружье. «Ломоть сыра давал мне кардаш, жалко смотря на меня», — заключает Хлебников. Ему очень хотелось остаться, но все же он решил догонять своих. Как объяснял Хлебников позже, он решил уехать, потому что Персия давила его древностью своей многовековой культуры. Он ощущал ее как колыбель человечества, и тяжесть ее зрелости чувствовалась ему во всем, даже в красных цветах граната. Ему необходимо было передохнуть от ощущения этой тяжести, надо было набраться сил. Поэтому Хлебников отложил свой первоначальный план пробираться в Индию и вернулся в Россию.

«На одном переходе, — вспоминает Костерин, — я с командиром Марком Смирновым опередил отряд. На пустынной отмели, по пояс в море, мы увидели голого человека. Он стоял неподвижно и смотрел в опаловую даль моря. Легкий ветерок трепал длинные волосы. Смирнов придержал коня и с усмешкой сказал:

— А ведь это наш поэт. Смотри-ка, идет, как по лугам своей деревни. И никто его не тронет, и везде кормят… <…>

— Товарищ Хлебников, — сказал я с вежливым холодком, — о вас очень беспокоятся Доброковский и Абих. Вы ушли и ничего им не сказали. Так друзья не делают. Подождите здесь — часа через два отряд подойдет сюда. И советую от отряда не отставать и вперед не забегать.

Хлебников, избегая смотреть мне в глаза, сел на песок, показав затылок со спутанными волосами и худую спину. Мы молча отъехали от него…»

Наконец отряд, потерявший Хлебникова из виду, достиг Рудессера, откуда решено было морем пробираться в Энзели, а оттуда в Баку. Отряд уже погрузился на киржимы (плоскодонные лодки), когда вдали замаячила высокая фигура Хлебникова. В результате в тот день лодки не отплыли. На следующий день отступавшие решили переправляться не на киржимах, а захватить какое-нибудь судно. Им это удалось, и пароход «Опыт» принял на борт весь отряд вместе с Хлебниковым. Из Рудессера они переправились в Энзели и на следующий день были в Баку. Так закончился Гилянский поход, так закончилась для Хлебникова его поездка в Персию.

В конце жизни Хлебников составил список: «Что я изучил». Начинается он так: «Звери. Азбука. Числа». Замыкают список «Ночи в Персии» и «Ночи в Астрахани». Одно из лучших стихотворений Хлебникова персидского цикла так и называется: «Ночь в Персии».

Морской берег.
Небо. Звезды. Я спокоен. Я лежу.
А подушка — не камень, не перья:
Дырявый сапог моряка.
В них Самородов[9] в красные дни
На море поднял восстанье
И белых суда увел в Красноводск,
В красные воды.
Темнеет. Темно.
«Товарищ, иди, помогай!» —
Иранец зовет, черный, чугунный,
Подымая хворост с земли.
Я ремень затянул
И помог взвалить...

В другом стихотворении он так говорит про ночи в Персии:

Ночи запах — эти звезды
В ноздри буйные вдыхая,
Где вода легла на гвозди,
Говор пеной колыхая,
Ты пройдешь в чалме зеленой
Из засохнувшего сена —
Мой учитель опаленный,
Черный, как костра полено.
А другой придет навстречу,
Он устал, как весь Восток,
И в руке его замечу
Красный сорванный цветок.
(«Ночи запах — эти звезды…»)

В Баку Хлебников возвращается к привычной жизни. Снова те же знакомые, снова голод и бесприютность. Повсюду разруха. М. Альтман описывает впечатление от Баку этого времени: «Душно жить при Советской власти. Отвешивают воду и хлеб, отмеряют воздух — и недовешивают, и недомеривают. Всеобщее равнение в нищете и, хуже этого, вопиющее неравенство. Скучно и скудно»...

_____________________

1. Источник:Старкина С. В. Велимир Хлебников. – М.: Молодая гвардия, 2007.
13 апреля 1921 г. Хлебников получает право выезда в Персию (приписан к Персидской красной армии в качестве лектора).
14 апреля – на судне «Курск» прибывает в Энзели как участник Гилянского похода Красной армии (на помощь Гилянской республике в Персии).
Май – написано стихотворение «Пасха в Энзели». Живет в селении Халхал (Зоргам), выполняя обязанности домашнего учителя в семье талышского хана. В газете «Красный Иран» публикуются стихотворения «Новруз труда» (5 мая), «Кавэ-Кузнец» (15 мая), «Иранская песня» (29 мая).
Июнь – читает доклады в гарнизонном клубе г. Решта: «Правда о времени», «Судьба в мышеловке». В газете «Красный Иран» (19 июня) опубликовано стихотворение «Курильщик Ширы». Написаны стихотворения «С утробой медною» (1 часть), «Юноша».
Июль – прибывает в Шахсевар, сообщает семье, что служит «сотрудником русского еженедельника на пустынном берегу Персии». Написаны стихотворения «Ночи запах – эти звезды…», «Воздушный воздухан…», «Стеклянный шест покоя…», «О, единица…», «Видите персы…», «Был черен стол речилища…», «Паук мостов опутал…», «И вот зеленое ущелье Зоргама…».
Конец июля – на пароходе «Опыт» вместе с отступающим красным отрядом прибывает в Энзели, оттуда – в Баку. (вернуться)

2. Синват – так Хлебников произносит понятие "Чинва" ("Чин-ва", "Чинвато"), означающее "мост в потусторонний мир" или "чудесный мост в загробный мир". Лишь праведник может пройти через этот узкий мост в рай, и переход этот знаменует акт справедливости по отношению к чистой душе избранника.
У Хлебникова слово имеет иной, символический смысл, хотя также воплощает своеобразный переход от "Земли" к "Небу". Здесь важно не физическое перемещение в пространстве (из России в Персию, что частично будет предметом, внимания Хлебникова в поэме «Труба Гуль-муллы»), а переход в иное состояние – некое восхождение духа до тех "потусторонних" высот, непостижимых простому объяснению, где возможно прорицание происходящего и будущего. Именно поэтому непосредственно вслед за Синватом и возникает в стихотворении образ пророка века сего, несущего в руке фрашокерети. (вернуться)

3. Гушедар-мах – слово мах – хлебниковская транскрипция древнеперсидского "магу" ("жрец, священнослужитель").
Здесь у Хлебникова – Гушедар-мах не жрец и не последователь зороастрийского учения. Это по-своему воспроизведенное Хлебниковым имя одного из трех пророков, ниспосланных на Землю великим Ахура-Маздой для уничтожения Зла и утверждения Добра. (вернуться)

4. Фрашокерети (мир будущего) – так в скобках расшифровывает сам Хлебников авестийский термин, подчеркивая этим, что его Синват – понятие скорее временнóе, чем пространственное: это мост из прошлого в грядущее, из эпохи Заратуштры в эпоху Хлебникова, из мира веры в мир свершения пророчества – установления на земле царства справедливости и добра.
Звучание термина фрашокерети как мира будущего у Хлебникова вполне соответствует тому наполнению, какое вкладывали в годы революции Маяковский и Есенин, Брюсов и Блок в образ "царства обетованного", ожидаемого с приходом революции, и в то же время с толкованием современного исследователя древнеиранской мифологии. (вернуться)

5. Вогу-Мано ("Вохумано", "Воху Манан"), Ашавагиста ("Аша", "Аша вахишта) и Кшатра-вайрия ("Хшатра Вайрья") — – три важнейших божества из авестийского шестибожия Амеша Спента ("Амешаспанд"), составлявших главное "окружение" верховного бога Добра. По Авесте, мир спасется, если будет претворена в жизнь концептуальная триада Заратуштры: Добрая мысль – Доброе слово – Доброе деяние.
У Хлебникова Кшатра-вайрия – обетованное царство – ассоциируется с тем, что Персия будет советской страной. (вернуться)

6. Гурриет-эль-Айн (Куррат-уль-айн) – услада глаз. Наст. имя – Зеррин Тадж – персидская поэтесса, последовательница религиозного и социального реформатора ислама Мирза Баба; убита по приказу шаха в 1852 г. (ее задушили собственными волосами). (вернуться)

7. См.: Костерин А. Русские дервиши // Москва. 1966. № 9. С. 217–218. (вернуться)

8. Зардешт (Заратустра) – пророк и основатель религии зороастризма Заратустры (Х-Vl). (вернуться)

9. Самородов Б. С. (1897 – 1942) – моряк, художник, знакомый Хлебникова по Баку. В апр. 1920 г. возглавил восстание матросов крейсера «Австралия» и посыльного судна «Часовой» против белых. 22 июня 1921 г. Хлебников написал о нем стихотворение «Юноша» (ЦГАЛИ).
По дневниковой записи 15 февраля 1921 г.: «Самородов дал обмотки и ботинки». (вернуться)


в начало страницы