Гончаров И. А.
Фрегат «Паллада»

      Гончаров Иван Александрович
(1812 – 1891)

ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ «ФРЕГАТА "ПАЛЛАДА"»
И. А. ГОНЧАРОВА
И. Н. Мокеева[1]

Поставить вопрос о жанре книги И. А. Гончарова «Фрегат "Паллада"» представляется важным и интересным, так как до сих пор жанровая природа этого произведения остается до конца не изученной. Являясь продолжением богатой традиции литературы о путешествиях, «Фрегат «Паллада» вместе с тем выделяется среди произведений подобного рода, что не раз отмечалось в критике[2]. Стремление отметить яркую самобытность книги И. А. Гончарова приводило к тому, что в традиционные жанровые определения «путевые очерки», «путевые заметки», «очерки путешествия» вносились дополнения, призванные отразить особенности жанра именно этого произведения: «особая разновидность очерка», «развернутый вид».

«Фрегат "Паллада"» — это книга очерков, тесно спаянных авторской концепцией. И. А. Гончаров не просто стремился сообщить определенную информацию о быте, нравах, истории, произведениях искусства разных стран, но ставил перед собой поистине грандиозную задачу — представить цельную картину мира, в основе которой лежала разработанная писателем концепция мировой жизни.

Вообще И. А. Гончаров считал, что отправляться в путешествие нужно, лишь выработав определенную «идею», которая помогла бы разобраться в многочисленных впечатлениях, ведь «без приготовления... без идеи путешествие, конечно, только забава»[3]. Сам Гончаров, начиная свое путешествие, уже имел «идею», в свете которой он воспринимал все увиденное и которую проверял, уточнял, развивал: «Я хотел только видеть и проверить картины своего воображения; кое-что прибавить, кое-что стереть»[4]. По мнению писателя, современный ему период мировой истории следует рассматривать как переход человечества с одного этапа, который он определяет как «младенчество», на следующий — этап зрелости.

Опираясь на такое понимание сущности мировой жизни, И. А. Гончаров определил свой литературный замысел: «...вместить вдруг, неожиданно развивающуюся картину мира», осознавая, что «это дерзость почти титаническая» (II, 13). Писатель стремился, рассказывая о ряде стран, представить жизнь их народов как типы бытия и «уложить» эти типы в цельную картину мира так, чтобы она и не потерялась за конкретными описаниями, и не была отвлеченной.

Задача, поставленная И. А. Гончаровым, определила особенности жанровой формы произведения. Чтобы воссоздать картину мировой жизни, писатель использовал целую группу художественных средств для обобщения наблюдений: жанровые определения и стилизацию жанров, систему обобщающих понятий, сквозных образов и мотивов.

Одним из важнейших средств характеристики наблюдаемых во время путешествия типов бытия является обращение к жанровому определению (то есть определению типа жизни с помощью названия какого-либо жанра) и стилизация жанровых особенностей.

В первой и отчасти третьей главе — «Русские в Японии» Гончаров обращается к жанру сказки.

Уже с первых строк Япония сопоставляется путешественником со сказочной страной. Далекая и заветная цель путешествия, она воспринимается как «тридесятое государство»: «9-го августа, при той же ясной, но, к сожалению, чересчур жаркой погоде, завидели мы тридесятое государство» (III, 7). Трижды, как и должно быть в сказке, появляются на фрегате партии японцев, раз от разу краше: I — «...были одеты бедно: на них была синяя верхняя кофта с широкими рукавами и халат, туго обтянутый вокруг поясницы и ног...»; II — «Через полчаса явились другие, одетые побогаче...»; III — «Третья партия японцев была лучше одета: кофты у них из тонкой, полупрозрачной, черной материи, у некоторых вытканы белые знаки на спинах и рукавах — это гербы» (III, 9, 10).

При виде необычного сказочная атмосфера захватывает путешественника: «Что это, откуда я? где был, что видел и слышал? Прожил ли один час из тысячи одной ночи, просидел ли в волшебном балете, или это так мелькнул перед нами один из тех калейдоскопических узоров, которые мелькнут раз в воображении, поразят своей яркостью, невозможностью и пропадут без следа?» (III, 30).

Подобные же чувства владели путешественником и во время визита к губернатору: «Мне не верилось, что все это делается наяву. В иную минуту казалось, что я ребенок, что няня рассказала мне чудную сказку о неслыханных людях, а я заснул у ней на руках и вижу все это во сне... Где же я?» (III, 128).

Постепенно от простого упоминания сказки и сравнения увиденного, чудесного и необычного, со сказочным миром Гончаров переходит к стилизации сказки, сначала на уровне расстановки персонажей. Так, в ключе известной русской народной сказки о Журавле и Лисице рассказывает писатель о взаимоотношениях русских и японцев: «Японцы предложили сидеть по-своему, на полу, на пятках... Мы объявили, что не умеем так сидеть; а вот не хочет ли губернатор сидеть по-нашему, на креслах? Но японцы тоже не умеют сидеть по-нашему, а кажется, чего проще? с непривычки у них затекают ноги. Припомните, как угощали друг друга Журавль и Лисица, — это буквально одно и то же» (III, 31).

Не только в данной сцене, но и в целом в главах о Японии отношения русских и японцев напоминают взаимоотношения героев этой сказки: как японцы, приезжающие на корабль русских путешественников, пытаясь разузнать, где те побывали, что делали и почему, каковы их намерения, покидают фрегат, ничего толком не узнав, так, в конечном счете, и русские, стремившиеся подобрать ключ к этому «запертому ларцу с потерянным ключом», «приподнять колпак», которым, по словам Гончарова, японцы накрыли себя, уезжают, ничего не добившись, «несолоно хлебавши», как Журавль и Лисица в известной сказке.

Кульминацией сказочного восприятия японской жизни является описание появления японцев на палубе русского фрегата, данное в сказочном ключе, с использованием характерных для этого жанра стилистических приемов (традиционного «молодец к молодцу», размеренной манеры описания сказочных шествий): «Вот идут по трапу и ступают на палубу, один за другим, и старые и молодые японцы, и об одной и о двух шпагах, в черных и серых кофтах, с особенно тщательно причесанными затылками, с особенно чисто выбритыми лбами и бородой, словом молодец к молодцу: длиннолицые и круглолицые, самые смуглые, и изжелта, и посветлее, подслеповатые и с выпученными глазами, то донельзя гладкие, то до невозможности рябые. А что за челюсти, что за зубы! И все это лезло, лезло на палубу... Да будет ли конец? (III, 34).

Но уже в этом описании явно ощущается ирония автора, свидетельствующая о том, что сказочные представления начинают вытесняться спокойным взглядом на жизнь Японии. Путешественника все больше раздражает «сонливость», бездеятельность японцев, искусственно насаждаемая система замкнутого существования. В результате писатель отказывается от восприятия Японии в сказочном ключе: «Опять появилось шестеро, точно в сказке — молодцов, сказал бы я, если б была малейшая тень молодцеватости. Я был бы снисходителен, не требовал бы многого, но не было ничего похожего, по нашим понятиям, на человеческую красоту в целом собрании» (III, 129). Отказ не случаен, ведь сказка — это мир, в котором, в конечном счете, побеждает доброе и разумное начало, а Гончарову, по мере его знакомства с японской жизнью (а также по мере того, как яснее становилось, что миссия фрегата «Паллада» в Японию не увенчалась успехом), все больше раскрывалась бессмысленность поведения японцев, прятавшихся от мира, по словам писателя, под «колпаком». На жанровом уровне это движение мысли писателя отразилось в переходе от стилизации отдельных жанровых элементов сказки к нейтральному нравоописательному очерку.

В главе «Ликейские острова» с помощью жанрового определения и стилизации отдельных элементов жанра Гончарову удается выявить и обобщить некоторые существенные черты жизни. В качестве такого жанра-«ключа» здесь выступает идиллия.

Уже первое впечатление от увиденного на берегу, правда, не без влияния книги Базиля Галля, наводит путешественника на мысль, что перед ним жизнь-идиллия: на лоне безмятежной, щедрой природы живут «добродетельные люди», которые «питаются овощами и ничего между собою, кроме учтивостей, не говорят... Живут они патриархально, толпой выходят навстречу путешественникам, берут за руки, ведут в дом и с земными поклонами ставят перед ними избытки своих полей и садов...» (III, 158). Однако сомнения не покидают путешественника: разве возможна в современном мире идиллия? Может быть, это только кажется? Или «Феокрит в самом деле прав?» (III, 158) — и это «в самом деле идиллическая страна, отрывок из жизни древних» (III, 159)? Постепенно сомнения, кажется, покидают его: да, действительно, это уголок, который живет еще в «золотом веке», «это единственный уцелевший клочок древнего мира». Словно окончательно поверив в это, Гончаров многие описания жизни ликейцев начинает давать в ключе идиллии, используя характерные для этого жанра стилистические образы: «Это не дикари, а народ — пастыри, питающиеся от стад своих...» (III, 160). «Еще издали завидел я, у ворот стояли, опершись на длинные бамбуковые посохи, жители; между ними, с важной осанкой, с задумчивыми, серьезными лицами, в широких... халатах, с широким поясом, виделись — совестно и сказать «старики», непременно скажешь «старцы», с длинными седыми бородами...» (III, 158—159). «Все это не деревья, не хижины: это древние веси, кущи и пажити...» (III, 161). Путешественнику приходят на память имена героев древних идиллий.

Однако во всех описаниях постоянно чувствуется лукавая усмешка автора, понимающего, что это идиллия лишь отчасти. Этот уголок, где, казалось бы, можно «проверять описания библейских и одиссеевских местностей», уже тронула цивилизация. Гончаров замечает, что местные «пастыри» уже «не берут путешественников за руки», «не ведут в дом», но пугливо прячутся от них. Он не думает, что жизнь ликейцев — полная идиллия, «золотой век», хотя некоторые черты идиллического типа бытия еще сохраняются: «Люди, страсти, дела — все просто, несложно, первобытно... Книг... и подобного разврата нет» (III, 160). Но это не вызывает у Гончарова того умиления, которое испытывали авторы идиллий и буколик. По мысли писателя, идиллическая жизнь — это жизнь со скованным духовным началом, это мир, в котором обеспечено материальное благополучие, но не обретена духовность: «Это не жизнь дикарей, грязная, грубая, ленивая и буйная, но и не царство жизни духовной: нет следов просветленного бытия... все свидетельствовало, что жизнь доведена трудом до крайней степени материального благосостояния... что область ума и духа цепенеет еще в сладком, младенческом сне, как в первобытных... пастушеских царствах; что жизнь эта дошла до того рубежа, где начинается царство духа, и не пошла далее...» (III, 163).

Вот почему идиллический тип бытия не удовлетворяет Гончарова, и писателю не жаль уходящую в прошлое идиллию. И постепенно Гончаров отказывается от обращения к характерным для этого жанра чертам стиля. Так в главе «Ликейские острова» писатель с помощью жанрового определения «идиллия» выявляет некоторые существенные особенности жизни народа, создает несколько описаний в ключе этого жанра и затем дает оценку идиллии как типу бытия.

В другой главе — «Плавание в Атлантических тропиках» — для обобщения картины жизни на островах Зеленого Мыса Гончаров обращается к сказочному эпосу прошлого. В этом случае он сначала не упоминает тот жанр, в ключе которого ведет повествование. Однако фрагмент, о котором идет речь, сразу выделяется на фоне предшествовавших рассуждений в нейтральном стиле. Это широкое эпическое повествование с многочисленными повторами, с медленным, постепенным нагнетанием одного качества, имеющее определенный ритм, напоминающее некое сказочное заклинание: «Все спит, все немеет. Нужды нет, что вы в первый раз здесь, но вы видите, что это не временный отдых, награда деятельности, но покой мертвый, непробуждающийся, что картина эта никогда не меняется. На всем лежит печать сухости и беспощадного зноя. Приезжайте через год, вы, конечно, увидите тот же песок, те же пальмы счетом, валяющихся в песке негров и негритянок, те же шалаши, то же голубое небо с белым отблеском пламени, которое мертвит и жжет все, что не прячется где-нибудь в ущелье, в тени утесов, когда нет дождя, а его не бывает здесь иногда по нескольку лет сряду. И это же солнце вызовет здесь жизнь из самого камня, когда тропический ливень хоть на несколько часов напоит землю. Ужасно это вечное безмолвие, вечное немение, вечный сон среди неизмеримой водяной пустыни. Бесконечные воды расстилаются здесь, как бесконечные пески той же Африки, через которые торопливо крадется караван, боясь, чтобы жажда не застигла его в безводном пространстве. Здесь торопливо скользит по глади вод судно, боясь штилей, а с ними и жажды и голода. Пароход забросит немногие письма, возьмет другие и спешит... из этого царства дремоты, которая сковывает энергию, ум, чувство и обращает все живое в подобие камня» (II, 92).

Этот отрывок по стилю напоминает сказочное описание какой-то зачарованной страны. Только после того, как читатель сам это почувствовал, Гончаров раскрывает свой «секрет» — называет тот жанр, с помощью которого пытается осмыслить и представить увиденное. Это сказка (или, точнее, сказочный волшебный эпос): «Я припоминал сказки об окаменелом царстве» (II, 92). И действительно, показывает дальше писатель, как и должно быть в сказке, разумное, доброе начало торжествует: приходит «богатырь», которому оказывается под силу разрушить страшные чары, оживить эту мертвую страну и разбудить «спящую красавицу» — природу: «Я видел англичан... Это все богатыри, старающиеся разбудить спящую красавицу».

Таким образом, обращаясь к сказочному эпосу и используя некоторые характерные для этого жанра элементы (сюжетные мотивы: сказочный богатырь — окаменелое царство; богатырь — спящая красавица; некоторые стилистические приемы), автор описывает процессы, происходящие на островах Зеленого Мыса.

Во всех рассмотренных выше примерах Гончаров обращается к жанрам, сложившимся на ранних этапах развития человечества (идиллии, волшебному эпосу, сказке), и тем самым уже выбором жанрового определения характеризует уровень развития описываемых народов.

Иначе поступает писатель в главе, посвященной Англии. Гончаров использует такой прием: стремясь охарактеризовать отрицательные стороны английского типа жизни, он в одном из фрагментов намеренно укладывает в рамки физиологического очерка (одним из характерных приемов которого является разделение на разряды, классы) несоответствующий ему жизненный материал, требующий иного жанрового оформления. Гончаров описывает красоту англичанок, классифицируя их по разрядам, в зависимости от цвета глаз, волос и т. д. Эта классификация — словно результат перенесения обстоятельных размышлений англичанина на предмет, где такая рассудочность, или, говоря словами Гончарова, «разумность», неуместна: «Англичанки большею частью высоки ростом, стройны, но немного горды и спокойны, — по словам многих, даже холодны. Цвет глаз и волос до бесконечности разнообразен: есть совершенные брюнетки, то есть с черными, как смоль, волосами и глазами, и в то же время с необыкновенною, белизной и ярким румянцем; потом следуют каштановые волосы, и все-таки белое лицо, и, наконец, те нежные лица — фарфоровой белизны, с тонкою прозрачною кожею, с легким розовым румянцем, окаймленные льняными кудрями, нежные и хрупкие создания с лебединою шеей, с неуловимою грацией в позе и движениях, с горделивою стыдливостью в прозрачных и чистых, как стекло, и лучистых глазах. Надо сказать, что и мужчины достойны этих леди по красоте: я уже сказал, что все, начиная с человека, породисто и красиво в Англии. Мужчины подходят почти под те же разряды, по цвету волос и лица, как женщины» (II, 46—47).

В данном случае стилизация жанровых признаков физиологического очерка, когда он не соответствует описываемому материалу, помогает выявить существенную черту английского типа жизни: вторжение трезвой «разумности», культа «полезности» в сферу высших духовных ценностей.

Проявившаяся во «Фрегате "Паллада"» склонность И. А. Гончарова к характеристике разных типов бытия с помощью жанровых определений и использования свойственных этим жанрам деталей выделяет произведение среди других «путешествий». Однако в творчестве писателя «Фрегат «Паллада» не единственное произведение, где используется этот прием. Так, например, в романе «Обрыв» Гончаров разрабатывает целую систему жанровых определений, необходимых уже не столько для характеристики типа бытия в самом общем виде, сколько для обобщения «процессов различного проявления страсти, то есть любви»[5], в которых, однако, по мысли писателя, могут отражаться существенные черты типа жизни. Если в «путешествии» И. А. Гончаров мыслил «жанрами бытия», то в «Обрыве» — преимущественно «жанрами любви». Это мотивировано основной сюжетной линией произведения: поисками материала для написания романа, которые ведет главный герой. Наблюдая жизнь вокруг, он оценивает увиденное с точки зрения того, какого жанрового оформления оно требует. Например, отношение дворового мужика Савелия к его жене Марине, характеризующееся «отсутствием всякого человеческого осмысления», кажется Райскому материалом для «народной драмы»[6].

Печальная история Наташи, для которой вся жизнь заключается в любви, в «тесном союзе двух сердец», вне которого для нее ничего не существует, представляется Райскому «сюжетом для трогательной повести из собственной жизни»[7]. Он, не ограничиваясь только замечаниями, действительно пишет повесть с сюжетом и стилем, характерными для произведений сентименталистов. По словам самого Райского, эта повесть по наивности «достойна эпохи «Бедной Лизы»[8].

Материалом для комедии, пародии считает Райский попытки Крицкой разыграть страсть.

В виде очерков записал он свои наблюдения над нравами провинциальных жителей.

Все эти фрагменты, по мысли Райского, должны были войти в роман как «аксессуары», фон для настоящего романного содержания, каким представляется ему рассказ о страсти Веры.

Таким образом, обращение к жанровым определениям и стилизация отдельных элементов этих жанров — характерная черта мышления Гончарова-художника.

Важную жанровую роль во «Фрегате "Паллада"» играют обобщающие понятия, сквозные образы и мотивы. С их помощью писатель осмысляет и сводит в определенный тип бытия конкретные наблюдения, а затем и типы бытия в единую картину мира.

И. А. Гончаров считал такое обращение к некоторым знакомым читателю понятиям и образам одной из важнейших черт поэтики «путешествий». Об этом пишет он в письме к И. И. Льховскому, собиравшемуся написать свои очерки о кругосветном путешествии: «Если бы вы уловили и постарались свести все виденное вами в один образ и понятие, такой образ и понятие, которое приближалось бы более или менее к общему воззрению, так, чтобы иной много, другой мало, узнавал в вашем наблюдении нечто знакомое»[9].

Во «Фрегате "Паллада"» И. А. Гончаров создает целый ряд понятий, таких, как «сон», «движение», «разумное», «торговля», «роскошь», «комфорт». Одни из них неоднозначны по своему смыслу, они могут выступать и как положительная, и как отрицательная характеристика. Например, «сон»: с одной стороны — это «мертвящий застой», символ косности, отсутствия жизни духовной («Плавание в Атлантических тропиках», «Русские в Японии»), с другой стороны — это период покоя, отдыха после бурь и игры страстей («Сон и спокойствие объемлют море и небо, как идеал отрадной, прекрасной, немучительной смерти, какою хотелось бы успокоиться измученному страстями и невзгодами человеку» (II, 103)).

Другие понятия представляют однозначную оценку. Например: «роскошь» — выход за рамки необходимых, «указанных природой и разумом» потребностей; «комфорт» — «разумное, выработанное до строгости и тонкости удовлетворение этих потребностей» (II, 228).

Общие понятия не оторваны от непосредственного рассказа о конкретных фактах. И. А. Гончаров часто как бы проводит понятие через несущественные, на первый взгляд, детали. Так, например, в главе «Русские в Японии» мысль писателя о том, что жизнь японцев — «сонная и бесплодная», подкрепляется повторяющейся гротескной деталью — «сонные глаза»: «Наконец явился какой-то старик с сонными глазами, хорошо одетый; за ним свита... взятые на подбор, поменьше ростом, японцы, в маленьких, в форме воронки, лакированных шапках, с сонными глазами...» (III, 37—38).

Связующую и обобщающую роль в произведении играют сквозные образы и мотивы. Так, например, собирательный образ англичанина в черном фраке с голубыми глазами, с тросточкой или зонтиком в руках. Это, по мысли И. А. Гончарова, герой времени, символ проникающей в самые отдаленные уголки мира цивилизации.

Не раз обращается писатель к образам древнего эпоса, — особенно настойчиво в начале «Фрегата "Паллада"», — сравнивая себя и своих спутников с аргонавтами, отправляющимися на поиски золотого руна, а в конце «морских» глав, перед главами, посвященными путешествию по Сибири, уподобляя путешественников, пристально глядящих на берега родины, Улиссу, возвращающемуся в родную Итаку. Хотя писатель проводит это сравнение не без иронии, за ним, возможно, стоит стремление поставить свое произведение в связь с традицией древнего эпоса. Это почувствовала современная И. А. Гончарову критика: в «Предисловии от издателя» 1858 года «Фрегат "Паллада" назван «скромной одиссеей»[10].

Важным скрепляющим мотивом, проходящим через все повествование, является мотив письма. В вводной главе И. А. Гончаров создает целый образ письма: это — «заветный предмет, который проходит через тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же» (II, 9). Много раз затем И. А. Гончаров обращается к своим друзьям, кому первоначально адресовались письма.

Исследователи «Фрегата "Паллада"» не раз отмечали, что было несколько источников, объединив которые, писатель создал свою книгу путешествий: письма, дневниковые записи, заметки в журнале[11]. Однако «Фрегат «Паллада» — не простая их сумма. Дневниковые заметки органично проникают в письмо, становясь его частью. У И. А. Гончарова не было стремления строго строить все главы как письма. Таких глав очень немного: I, II, III, VII. Гораздо чаще обращение к друзьям и упоминание о письме возникает в тексте довольно неожиданно, например, в конце главы «На мысе Доброй Надежды» после длинного очерка истории Капской колонии появляется фраза: «Не помню, писал ли я вам...» (II, 202). Начатые не как письмо, главы могут заканчиваться в форме письма, и наоборот. И. А. Гончаров много раз перерабатывал «Фрегат "Паллада"» (вплоть до издания 1879 года), но не стремился в процессе переработок представить главы как письма и вместе с тем сохранял порой неожиданные ссылки на письмо. Писателю было важно представить не отдельные фрагменты, а все произведение как одно большое письмо. И. А. Гончаров дорожил эпистолярной формой как жанром, который предоставляет художнику большую свободу, позволяет избавиться от всего, что «задерживает и охлаждает резвое течение мысли и воображение»[12], и считал поэтому его наиболее подходящим для изложения путевых наблюдений. Об этом он писал И. И. Льховскому: «Даже не худо, если б Вы воображали нас постоянно перед собою. Abandon, полная свобода — вот что будут читать и поглощать».

Таким образом, с помощью жанровых определений и стилизации жанров, обобщающих понятий, сквозных образов и мотивов И. А. Гончаров осуществляет свой литературный замысел — создает во «Фрегате "Паллада"» картину мировой жизни.

Эта книга писателя явилась новым этапом в истории литературы «путешествий», обогатив представления о возможностях такой жанровой формы, как «путешествие».

_____________________

1. Источник: Мокеева И. Н. Жанровое своеобразие «Фрегата "Паллада"» И. А. Гончарова // Гончаров И. А.: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года / Ред.: Н. Б. Шарыгина. – Ульяновск: Симбирская книга, 1992. – С. 95–104. (вернуться)

2. См. об этом, например: Льховский И. И. «Фрегат "Паллада"». Очерки путешествия И. Гончарова. – Библиотека для чтения, 1858, т. CI, № 7. Литературная летопись, с. 8. (вернуться)

3. Гончаров И. А. Фрегат «Паллада». – Собр. соч. в 6-ти тт., т. 2. М., 1959, с. 38. Далее все ссылки на произведение даются по этому изданию (в скобках указываются том и страница). (вернуться)

4. Гончаров И. А. Письмо к Ю. Д. Ефремовой от 7/20 июля 1853 г. Литературное наследство, т. 22–24. М., 1935, с. 390. (вернуться)

5. Гончаров И. А. Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв». – Собр. соч. в 8-ми тт., т. 6. М., 1979, с. 453. (вернуться)

6. Гончаров И. А. Обрыв. – Собр. соч. в 8-ми тт., т. 5. М., 1979, с. 242. (вернуться)

7. Там же, с. 112. (вернуться)

8. Там же, с. 121–122. (вернуться)

9. Гончаров И. А. Письмо к И. И. Льховскому от 2/14 апреля 1859 г. – Собр. соч. в 8-ми тт., т. 8. М., 1980, с. 264. (вернуться)

10. Цит. по ст.: Добролюбов Н. А. «Фрегат "Паллада"». Очерки путешествия И. Гончарова. В 2-х томах. Издание А. И. Глазунова. – Современник, 1858, № 6, отд. VI, с. 197. (вернуться)

11. См. об этом, например: Державин Н. С. «Фрегат "Паллада"» И. А. Гончарова. Пг., 1923. (вернуться)

12. Гончаров И. А. Письмо к И. И. Льховскому от 2/14 апреля 1859 г., с. 264. (вернуться)


в начало страницы