Уральские горы
и сказы Бажова

Жизнь и творчество
П. П. Бажова

Писатели о Бажове

П. П. Бажов в годы учебы в Пермской духовной семинарии. Конец 1890-х гг.

П. П. Бажов читает письма избирателей. Фото, 1948 г.

Бажов П. П.
Уральские сказы

Толковый словарь
к сказам Бажова

Бажов П. П.
Уральские были
(очерки)

Хоринская Е.
Дедушка Слышко

     Павел Петрович Бажов

ЕКАТЕРИНБУРГ В ТВОРЧЕСТВЕ П. П. БАЖОВА
Ю. В. Клочкова[1]

Образ города, с которым связана практически вся жизнь писателя не раз возникает на страницах его произведений, постепенно отвоевывая в них все больше пространства. В сказах, подчиняясь закону жанра. Бажов раскрывает город через восприятие своих героев. В повести «Дальнее — близкое», писатель очень подробно создает картину Екатеринбурга конца XIX – начала XX века, а в краеведческих исследованиях углубляется в его историю.

Остановимся более подробно на своеобразии образа города в этих произведениях. В сказах пространство города практически не описывается. О нем в основном говорят. И поскольку персонажей сказов: горных рабочих, мастеров-камнерезов, богатых владельцев рудников и заводов волнуют проблемы практические: как выгодно продать или купить товар, как выучить детей хорошей профессии, а сделать это можно в ближайшем городе, образ Екатеринбурга постоянно присутствует в сознании героев. И это образ бойкого торгового города, большого города, куда можно отдать учиться. Хотя события происходят не здесь, о нем постоянно упоминается в речи персонажей, которые называют его только «город». Имя произносить нет необходимости – это единственный ближайший большой торговый город. В нем можно выгодно продать товар: «Прокопьич такую мелочь в город, случалось, возил, и там все в одну лавку сдавал. Катя много раз про эту лавку слыхала. Вот она и надумала сходить в город» («Горный мастер»). Можно показать каменные изделия мастеру: «Надо город ехать, мастеру показать. Подгонит, как надо, только бы камни не подменили» («Малахитовая шкатулка»). Туда же поселковые мастера отдают детей учиться «каменному делу»: «Надо твоего парнишечка в город отправить. Пущай там дойдет до настоящей точки... У Данилы в городе мало ли знакомств было по каменному-то делу» («Хрупкая веточка»).

В сказах название города не появляется (в примечаниях к изданию 1967 года Уральского издательства на это обращено внимание: «Город — без названия всегда имелся только один Екатеринбург, ныне Свердловск»). В этом отсутствии имени нет мистического, сакрального отношение к пространству, которое ощущается в более ранних произведениях писателей XX века, где в сходной ситуации (имя не названо, но предполагается) Город всегда с заглавной буквы (Л. Андреев, М. Булгаков). Очевидно, персонажу сказа достаточно местной «локальной» мистики, которой в сказах в избытке.

То, что персонаж не называет имени города, становится также его своеобразной характеристикой: дня него гораздо важнее то, что происходит в его собственном пространстве заводского поселка, завода, рудника или мастерской, он не испытывает тоски и желания это пространство покинуть, не рвется в многолюдную и яркую жизнь города. Отношение, к Екатеринбургу, скорее, хозяйственно-деловитое. Он и не далек, туда можно сходить пешком: «...заявилась прямо в лавку...» или «обернуться» на лошадях: «На заводской-то тройке недалеко». (Особого почтения нет и к столичному городу, некоторым образом оно проявляется лишь в народной этимологии топонима — «Сам-Петербурх». Но героиня сказа «Малахитовая шкатулка» чувствует себя в «царских палатах» абсолютно свободно, ведь они отделаны «тятенькиным» малахитом, с детства знакомым камнем, придающим силу и уверенность: «Проходит царица в палату малахитову. Все ей кланяются, а Танюшка стоит – не шевельнется»).

Описание раннего Екатеринбурга появляется в сказе «Золотые дай­ки»: «Город в те годы не больно велик был. Избушка по-за крепости стояла». Сжатый портрет города все же выражает его внутреннюю сущность и драматизм: «вовсе большой по тому времени костер развели, когда наш-то город ставили. Ну как — реку перехватить, крепость поставить, завод на всякое железное дело, чтобы якоря ковать, ядра лить, посуду делать. Каменное дело тут же». Напряженность ситуации усиливается еще и из-за противопоставления строящегося города и благочестивого места, старообрядческого Шарташа (поселения, возникшего в XVII в.), к которому он подступает. Город становится носителем новых ценностей: его жители не бояться перемен, здесь идет активная общественная жизнь в отличие от раскольничьего поселка Шарташ, где стариками-раскольниками поддерживается «старый порядок»: «скитники наказывали, чтобы с бритоусами да табашниками народ не якшался... Ясное дело, побоялись, как бы народ не перестал их слушаться. Вот страху и нагоняли. А народ, хоть и в потемках ходил, разумом не обижен: скитников-начетчиков слушал, а про себя соображал, что ему лучше».

Появление города рядом со скитом расширяет не только жизненное пространство: освобождается и пространство духовное, близость города дает персонажу сказа возможность выбора, особенно когда герой смел и молод: «Да, видишь, дело молодое, грехов не накоплено, каяться не тянет. Глафира и придумала в город податься». Благодаря городу границы замкнутого, отдаленного места расширяются, персонажи начинают осознавать себя причастными большому миру: «Не в одном городе да Шарташе люди живут. Подальше пойду, а свою долю найду!» Несмотря на то, что облик города описывается в сказе достаточно скупо, значение его велико: появление города не только способствует изменению психологии персонажа, но и меняет, расширяет пространство сказа, до этого тяготеющее вниз, к руднику, к земным недрам, к горе, причем гора в сказе – это всегда ее внутренняя часть.

Подробное описание Екатеринбурга возникает в автобиографической повести «Дальнее – близкое». Текст повести насыщен городскими реалиями, бытовыми подробностями, городскими названиями Екатеринбурга рубежа XIX–XX веков. Образ города дан «в трех измерениях»: сначала оценку ему дает десятилетний ребенок, впервые увидевший большой город: здесь роль играют детские воспоминания автора, затем – уже взрослый человек, приехавший в город своего детства, и в финале повести – человек 40-х годов XX века. Повесть все больше теряет черты беллетристики, приближаясь к документальному жанру.

Поскольку вначале рассказчиком выступает именно ребенок, возникновению городских пейзажей и городской жизни предшествуют суждения других персонажей повести: его родственников, жителей заводского поселка. Город оценивается по-разному. Для старшего поколения – бабушки главного героя — это «страховитое место», огромное, чужое, в котором «худому научат». Звучат слова старика, всю жизнь проработавшего на Екатеринбургском казенном заводе и очень хорошо знакомого с порядками, царившими там: «Солдатское житье супротив нашему – вроде разгулки. Потому солдат не каждый день кровь проливает, а на заводе чуть что – ложись. Так исполосуют, еле жив останешься», который отмечает особый статус города – горный: «Другого такого по всей земле нашей не найдешь. Горный начальник тут всем заворачивал. Строгость была, не приведи бог». Образ «железного города», не похожего на другие, живет в сознании и следующего поколения и оценивается ими, жителями уральского заводского поселка, в знакомой системе координат: «На другие города наш город не походит. Он вроде самого главного завода. На железе родился, железом опоясался и железом кормится». Интересна следующая деталь: в первый раз проезжая по городу, герой обращает внимание на вывески: «Продажа соли...графа Строганова» и «Продажа металлов...графини Стенбок-Фермор». Графиня, торгующая железом, и граф – солью: этот факт поражает и вызывает недоверие героя, еще больше укрепляя в сознании образ необычного горда, не такого, как остальные: «О графах и графинях мне случалось читать немало интересных книг. Там графы совершали самые удивительные подвиги, а графини с необыкновенными волосами, лицами, глазами страдали, пока графы окончательно не освобождали их. Здесь, оказывается, граф торгует солью, а графиня железом».

В первое же описание города Бажов вводит образы, традиционно используемые как расширяющие локальное пространство: река, железная дорога, мельницы, настроенные по берегам, на которые привозят хлеб с других мест. «Трудники» (паломники, идущие на богомолье), конские табуны, которые гонят в город, нетерпение героя в желании оказаться там же и откровенная зависть его «заединщиков» — все это явственно обозначает усиливающуюся роль города, его притягательную силу. Хотя деревенский ребенок не сразу вписывается в новое пространство (попытки здороваться с каждым встречным – деревенский ритуал, столь неуместный в городе), радостное открытие города присутствует в каждой сцене: «Особенно удивил меня целый квартал каменных домов при выходе улицы на Александровский проспект. Эти каменные дома с невиданными раньше колоннами, с тротуарами из широких плит привели в полный восторг». Однако с первых часов пребывания на новом месте, герою становится понятно, что город может быть жесток к тем, кто «захотел городского свету» (встреча с родственниками, давно уехавшими в город и окончательно обедневшими): «Что поделаешь <... > не одну ее город съел». Может быть, поэтому очевидно желание мальчика найти в новом пространстве приметы знакомого быта: его стремление сблизиться с семьей Еремеевых, у которых «все было, как на «нашей улице». Отец и старший брат ... жили по гудкам: оба работали на заводе». То, что старшую сестру, помогающую матери водиться с малышами, зовут «нянькой», что «весь уклад дома» кажется герою знакомым — не случайность, т.к. восприятие Екатеринбурга как города-завода остается доминирующим.

Писатель сохраняет ощущение Екатеринбурга рубежа XIX–XX века. Его улицы, многочисленные лавки и магазины с разнообразными вывесками, площади, мосты, строящиеся дома — все это, несмотря на неизбежно отрицательные стороны городской жизни: пыль и непроходимую грязь, на которую сетуют многие екатеринбургские писатели и журналисты того времени, – создает картину большого живого города. Сравнивая город своего детства с Екатеринбургом 10-х годов, автор использует уже опробованный прием – рисует панораму города под тем же углом зрения, под каким увидел город в 1889 году: «Поезд подходил к городу в вечерние часы, и я увидел его с тех же примерно точек, как впервые в 1889 году... Так же отчетливо виден малахай монастырского собора, а под ним огромный колпак городской пыли». Город растет, и прежде всего – вширь: врастают в город слободы, которые прежде далеко выходили за его пределы, «вытягиваются улицы». Казалось бы, и меняется мало (эта же мысль возникнет и при описании Екатеринбурга 20-х годов): «Живые обломки города восьмидесятых годов заслоняли те новые черты, которые появляются в первом десятилетии двадцатого века». И все же в Екатеринбурге 10-х годов почти не заметен заводской уклад, и эти изменения города несут с собой новый язык: торговые обороты, Екатеринбургская торгово-промышленная биржа, концессии, подрядчики («Группа промышленников во главе с городским головой Обуховым взяли концессию на постройку железной дороги до Тавды...») – капиталистическое развитие налицо.

Появляется образ «сюртучного купца», «настоящего делового». Но при этом возникает также ощущение, что автор остерегается описывать деловые качества нового купечества и оценивает его в привычном для своего времени (40-е годы XX века) насмешливо-уничижительном тоне: «Эти купеческие сынки и зятевья, облачившись в другой костюм, начинали выпускать «родительские лежалые». Делали это без большой дальновидности, порой вовсе бестолково». При этом к купцам старых фамилий, живших в период накопления капитала «золотой лихорадки» и «золотого века» уральской заводской промышленности, уважительное отношение остается, и даже новые жесткие идеологические установки изменить его не могут: «Когда хотели щегольнуть постройками, делали это без размаха старых золотопромышленников типа Харитоновых и Рязановых, а с отцовской скаредностью, и получалось глупо и смешно. В финале повести возникает город 20-х годов, в который автор возвращается после продолжительного отсутствия — периода скитаний во время гражданской войны. Приехав в город осенью 1923 года, повествователь видит установленные новые монументы в связи с революционными праздниками в соответствии с известным ленинским планом монументальной пропаганды. Это скульптуры С. Эрьзи, И. Камбарова и др. Новые статуи, которыми украшен город, вызывают у автора достаточно ироничное ощущение. Отмечается, что изменения в городе «больше наивного порядка», «группы людей у станков», заменившие бюсты Петра I и Екатерины I, сделаны «неумелой рукой». Но и признавая «руку мастера» («Памятник Свободному человеку» известного скульптора Степана Эрьзи), Б. все же указывает на неуместность его работы на площади 1905 года: «...ее полная нагота давала материал для обывательских пересудов». (Известный факт, что горожане дали скульптуре новое имя — Ванька Голый). Следует отметить, что скульптура Эрьзи была поставлена в 1920 году на постаменте установленного в начале XX века и снятого в 1917 году памятника Александру П. Площадь, на которой находился памятник, носила название Кафедральной, благодаря возведенному на ней Кафедральному собору. Фигура «голого человека» оказалась рядом с храмом, что, несомненно, было кощунственно для горожан.

В этой части повести возникает эффект «двоящейся действительности»: черты старого города проступают сквозь лихорадочные попытки изменить его лицо, но именно старый Екатеринбург дорог писателю. Красив харитоновский дом (нынешний Дворец творчества учащихся), значительно прошлое Екатеринбурга о котором этот дом напоминает: «...о времени, когда город был первым и единственным центром русской золотопромышленности». Но при этом завершающая оценка подобным «барским» домам дается в соответствии с жесткими требованиями времени. Меняются названия улиц, многие из которых носят теперь имена новых героев и воспоминания автора, вызванные этой ситуацией, весьма напоминают известное стихотворение В. Маяковского: «На перекрестке увидел надпись: «Улица Азина». Вспомнил две мимолетные встречи с этим героем гражданской войны». Изображая город мало изменившимся, не имея возможности показать его бурный рост, в отличие от Екатеринбурга начала XX века, автор входит в своеобразный конфликт с объективной реальностью, которую он должен, да и хочет видеть другой. Поэтому он начинает полемизировать с воображаемым обывателем, которого называет «остатками старорежимного»: «...как люди не понимают, что это лишь первые младенческие шаги нового хозяина города, что и теперь уже можно увидеть другое». Завершая повествование размышлениями о новом послевоенном городе, Бажов, отдавая дань новым установкам, зачеркивающим прошлое, историю, отмечает «потерянность» старых зданий, даже «наиболее заметных и внушительных» на фоне новых построек.

Тема Екатеринбурга появляется и в краеведческих выступлениях Бажова, в частности, на первой и на второй научной конференции по истории Екатеринбурга—Свердловска (1947, 1950 года). Екатеринбургский текст, возникающий в этих заметках, достаточно специфичен: он насыщен историческими реалиями, именами и фактами. Это текст, созданный человеком, вышедшим из горнозаводской среды, всю жизнь прожившим на Урале и знающим его до мелочей. Проявляя осведомленность в самых различных областях истории: основание города и развитие горнозаводской промышленности, открытие «золотой долины» и гранильное и камнерезное искусство, образование и культура — автор ставит задачи более глубокого изучения города, его особенностей и отличий, называет не только известные имена, но и забытые, найденные им в архивах и требующие исследований. И несмотря на неизбежные для этого времени акценты, так, известные в городе фамилии купцов-золотопромышленников сопровождаются откровенно негативными оценками — «воротилы», «милостивцы», «хищники», Бажов в своих краеведческих заметках дает богатый материал о городе и пути его изучения.

Тема Екатеринбурга достаточно значима в творчестве Бажова. Образ города позволяет расширить представление и о границах творчества писателя, и «тексте города» в истории культуры Урала.

Источник: Творчество П. П. Бажова в меняющемся мире: Материалы межвузовской научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения П. П. Бажова, 28-29 января 2004 г. Екатеринбург, 2004.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Клочкова Юлия Владимировна – кандидат филологических наук, доцент кафедры истории искусств Екатеринбургского государственного театрального института. (вернуться)

в начало страницы