О дневниковых записях
путешествий
Н. Г. Гарина-Михайловского

      Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
(1852 – 1906)

ПО КОРЕЕ, МАНЬЧЖУРИИ
И ЛЯОДУНСКОМУ ПОЛУОСТРОВУ
Карандашом с натуры[1]

<<< Начало очерка

3 сентября

Возвратился с вечера в час ночи, а в семь часов утра пароход, на котором я уезжал из Владивостока, уже выходил из бухты в открытый океан.

Еду я до бухты Посьета, а оттуда сухим путем в Новокиевск, Красное Село и далее, в Корею.

Утро, солнце лениво поднимается из-за хребтов бухты, еще окутанной молочно-прозрачным туманом.

Маленький пароход наш стоит на рейде, к нему подплывают лодки со всех сторон, с разного рода пассажирами: военные с дамами, японцы, китайцы. Китайцы-лодочники, китайцы-носильщики, китайцы-пассажиры, и звонкий гортанный говор их резко стоит в просыпающемся утре.

Неподвижно и безмолвно вырисовываются грозные, громадные броненосцы, со своими высоко задранными белыми и черными бортами.

Что-то типично южное во всей этой картине – краски юга, утро юга, южное разнообразие наречий, говоров, цветов костюмов. На борте парохода бытовая сценка.

Полицейский осматривает паспорты китайцев: каждый приезжающий и уезжающий китаец должен платить пять рублей русского сбора. Отметка делается на паспорте. Тех китайцев, у которых отметок этих нет, полицейский не пускает на пароход. Крик, шум, вопли. Китайцы, прогнанные с одной стороны, уже взбираются с другого трапа. Очевидное дело, что одному не разорваться. Некоторые уплачивают половину, третью часть, отделываются мелочью.

Полицейский пожимает плечами, жалуется нам на свое безвыходное положение и усердно в то же время прячет деньги в карман. На лицах слушающих и наблюдающих большое сомнение, кому достаются эти деньги, получаемые без всяких расписок и отметок. А денег собирается все-таки не мало с двух-трех сотен китайцев.

Возле меня моряки и военные. Речь о судах, на которых приехали к нам немцы.

– Такая же разнокалиберная дрянь, как и наши, – говорит степенный солидный моряк.

Но вот третий свисток, и заключительная картинка: полицейский спускается с трапа, а по другому стремительно бросаются на пароход массы точно из-под воды появившихся китайцев.

Полицейский уже в лодке, кричит, на минуту из-за борта выглядывает к нему капитан и машет рукой: дескать, довольно с тебя – набрал.

Полицейский – человек русский, и вся фигура его говорит, что оно, конечно, что набрал, и все довольно благополучно и благовидно вышло, он машет рукой и, обращаясь к нам, невольно сочувствующим китайцам, говорит снисходительно:

– Что прикажете делать с этим народом?

Кто-то сзади убежденно говорит:

– Хороший человек…

А пароход уже идет, лязгает якорная цепь, мы смотрим на город, склоны гор, окружающих бухту. Дальше и дальше горы спят в ясной синеве прозрачного осеннего утра.

– Будет качать?

– Пустяки…

– Ну-с, не говорите – в море мертвая зыбь.

Дамы испуганно смотрят вперед, где за береговыми теснинами еще прячется открытая даль. И долго еще пароход пробирается между этими извилистыми берегами, между островами. Там и сям взрытые кучи земли, скрытые постройки – это все батареи, телеграфные сигналы, укрепления, настолько сильные, что Владивосток считается неприступным со стороны моря.

Вот и остров, на котором два дня охотился принц Генрих.[2] Немцы в восторге от охоты, единственной в своем роде. В моей памяти сохранилась цифра убитых оленей – сорок два.

– Это чисто немецкая манера – бить все и вся до последнего: не поедят…

Говорит офицер с манерами гвардейца, изысканно пренебрежительно бросая слова. Он тихо выпускает:

– Хамовье… Единственный граф, но и тот хуже нашего сапожника. Это ведь традиционная манера Гогенцоллернов – окружать себя исключительно низкопробной публикой… Единственно верный взгляд на китайцев и всю здешнюю сволочь…

Генерального штаба полковник, военный инженер, несколько дам и штабных офицеров замыкаются в свой кружок. Речь о Петербурге, штабе, военных делах, скандалах и скандальчиках. Грузно, по-медвежьи, в стороне сидят несколько армейских офицеров. Костюмы их трепаные, лица потертые, сильно задумчивые. Речь о командировках, прибавочных, о детях, воспитании, корпусах, и это все надо и надо.

– Гам-гам надо… – показывает штаб-офицер на свой рот.

Дамы, тоже задумчивые, прикрывают свои стоптанные ботинки и толкуют о выкройках, шляпках, модистках. Тут же денщики-няньки, носящие детей их на руках, играющие с ними, пока супруга офицера не позовет и не прикажет ему что-нибудь принести.

Звонят к завтраку, – одни идут, другие остаются.

Армейских офицеров и жен их мало за обеденным столом. Ни китайцев, ни японцев за столом тоже нет. Прислуживают проворные «бои» – китайские подростки, в синих коротких кофточках, с длинными косами. Есть поразительно красивые, мало похожие на общий тип китайца, с раздвоенными глазами. Это смуглые красавцы, напоминающие итальянца, древнего римлянина. Во Владивостоке, как раз против гостиницы «Тихий океан», строится какой-то дом, и масса китайцев работают голые, только слегка прикрывая середину тела. Это здоровые, сильные, темно-бронзовые тела. Каждый из них прекрасный материал для скульптора. Собственно тот тип китайца, к которому привык европейский взгляд – только урод, который и здесь существует, как таковой. Но если взять другой тип китайца, то красотой форм, лица, руки, ноги, изяществом движений и манер, тонкостью всего резца – он, если не превзойдет, то и не уступит самым элегантным представителям Европы.

Кончился завтрак, и волна уже открытого моря весело подхватила пароход и понесла на себе. Другая на смену, – хочет перехватить, не успевает, и пароход неловко падает набок. Летят брызги во все стороны, что-то замирает в груди, пароход уже поднялся и взбирается на новый гребень волны, но, капризная, она уклоняется, и опять тяжело и неуклюже валится пароход в открытую бездну.

Что это? Качка настоящая, большая?

Да, тайфун гулял.

Еще никто никогда не спасся из тех, кто попадает в середину тайфуна. Все искусство при встрече правильно определить его центр и уходить от него… Немцы, неопытные еще мореплаватели в этих морях, чаще других платят дань грозному бичу здешних морей.

Меня не укачивает, но зато аппетит громадный. После завтрака, уже в двенадцать часов я обедал и жадно ел, мало обращая внимания на то, что из каюты несутся неприятные звуки страдающих морской болезнью. Народу мало за столом. Какой-то бедный армейский офицер, на которого качка производила, очевидно, такое же действие, как и на меня, не выдержал и сел за стол. С каким наслаждением ел он, пока жена его мучилась в соседней каюте.

А в два часа мы уже были в бухте Посьета, последней нашей русской бухте, и сразу исчезла и качка и все страхи открытого моря. Тихий залив бухты говорливо, нежно ласкаясь, расступается, сверкает переливами морская вода, и мы быстро подходим к противоположному берегу.

Вот остров – маленький сплошной утес, и миллион пеликанов, робко вытянув свои шеи и уродливые головки, смотрят на нас с острова, шумно взлетают и опять садятся: близко, и, будь ружье, сколько бы их стало жертвой скучающего охотника.

Вот и берег, ряд казенных кирпичных построек, а на одном из холмов, на черной взрыхленной поверхности, из белых камней выложен громадный двуглавый орел.

Какой-то толстый господин, из тех практиков и бывалых людей, которые везде и всегда чувствуют себя так же свободно, как в своем кабинете, подсаживается ко мне и, пока пароход медленно подвигается и бросает якорь, говорит с деловым пренебрежением:

– Я знаю, куда и зачем вы едете; здесь мы всё знаем… Я ведь знаю и Корею и Китай вот как… В Корее я скупаю скот, в Шанхае у меня несколько домов…

И он сообщает мне массу полезных и практичных сведений о пока совершенно неизвестных мне странах. О проеханных местах он говорит:

– Нет ничего, ничего и не будет здесь: относительно сельского хозяйства, убивает все туман, который здесь от июня до августа. Верст пятьдесят дальше, у китайцев, уже другое дело, там ни туманов, ни морской соли нет.

– Леса вырублены или никогда не росли?

– Были кустарники – мало… Подпочвы совсем нет…

– Скотоводство?

– Чума, сибирская язва… Маньчжур ведь и шкуру с больной скотины снимает, а скотину или съест, или так бросит, так что рассадник всегда готов, оттого и в Сибири и здесь скотоводство – одно разорение…

Пароход остановился.

– Ну, прощайте… Смотрите, никакого оружия не берите, – все это глупости там насчет разбойников, а население обидите… Обращайтесь с ними, как с людьми, не кричите по-солдатски… Охота хорошая: козы есть, тигры, барсы: не дай бог с ними встречаться…

Влево и вправо идут разветвления залива, я еду двенадцать верст на лошадях до Новокиевска, и все тот же залив Посьета. Самые ничтожные работы, сравнительно, могут создать из него одну из лучших и громаднейших бухт в мире.

Все время по пути попадаются здесь и там, отдельными городками, солидные кирпичные постройки; это все наши войска – пехота, артиллерия.

Новокиевск – центр этих войск. На каждом шагу здесь лихорадочная постройка новых и новых зданий. Китайцы, корейцы, японцы – все те же исполнители.

Новокиевск имеет вид настоящего городка: в нем и лавки и магазины, даже отделение Кунста и Альберса. Город военный, весь в низине и разбросался на далекое расстояние. В конце его, на дворе одного окраинного дома, расположился и наш экспедиционный отряд.

Во дворе стоят палатки, а вдоль заборов двора расположены лошади. Лошади маленькие, корейские, то и дело схватываются между собой, а корейцы-конюха то и дело вскрикивают на них, издавая короткие, резкие звуки.

Всю компанию застал я в палисаднике за едой. Стол был устроен из ящиков, поверх которых было настлано по две доски. Еда в походных жестяных тарелочках, чай в таких же чашках.

С моим приездом экспедиция была вся налицо. Когда выступаем – еще неизвестно: паспорта не готовы, нет людей, нет ответа относительно запасных солдат, которыми предполагается пополнить кадр, нет, наконец, еще и полного комплекта лошадей. Хорошо, если выступим пятого.

7 сентября

Прошло пятое, седьмое сегодня – и хорошо-хорошо, если тронемся девятого. Теперь держат проливные дожди, благодаря которым река вышла из берегов, и так как мостов в этой первобытной стране нет, то и сообщений иных, как вброд, нет. Ни о каких же бродах теперь и речи быть не может. Маленькая речушка возле нас, с бродом ниже колена, теперь трех сажен глубины, и вода все еще прибывает.

Во дворе, где наши палатки, невылазная грязь, грязь и в палатках. Грязь и сырость, и все мы рискуем, не. выступая еще, нажить себе солидные ревматизмы.

Обедаем уже не в палисаднике, а в доме, где раньше шла упаковка разных вещей. И теперь их здесь навалены груды, и укладчики жалуются, что мы мешаем им. Но деваться некуда, и публика толчется весь день в этой комнате. Хозяин дома в отчаянии и требует новой окраски полов.

Делать нечего, и мы знакомимся и ближе присматриваемся друг к другу.

Здесь прибавилось несколько новых попутчиков.

А. И. 3. – молодой представитель экспедиции. Он одет в красивый тирольский костюм, носит белую пробковую шляпу с низким дном и широкими полями. Весь костюм придает ему не русский вид и идет ко всей его стройной, высокой и красивой фигуре. Волосы острижены при голове, черная вьющаяся бородка, большие красивые черные глаза. Лицо доброе, открытое, умное, манеры предупредительные и сильное желание стушеваться. Раньше он был моряком, изучал астрономию и теперь в предстоящих работах взял на себя все астрономические наблюдения.

С Н. А. К. я уже познакомил читателя. Он считается помощником 3. – энергичен, горяч и забирает себе работы по части описания существующих дорог столько, что и в несколько месяцев, вероятно, не управится.

Затем идут отдельные партии по разным специальностям. У меня их две: одной заведую я сам и со мной Н. Е. Б., а другой заведует А. П. С. и с ним доктор.

По части геологии и исследования почвы – горный инженер С. М. К.

Это человек лет тридцати пяти, высокий, сухой брюнет, уже известный исследователь, по преимуществу в совершенно диких, мало обитаемых местах. Он работал у якутов, на Охотском побережье, в Забайкалье, и где его только не носило. Рассказы его интересны, и мы слушаем его вечером, после ужина, когда две-три свечки плохо освещают наш длинный стол, а на дворе монотонно и однообразно барабанит все тот же унылый осенний дождь.

Дело свое специальное знает он, очевидно, хорошо, но все остальное мало его интересует.

В помощники себе он взял бывалого моряка-бродягу, хорошо знающего Корею и все ее трущобные места. Похоже на то, что оба они не прочь попытать счастья и хищнически порыть золота. Он сам говорит об этом; вероятно, помощник его обещает ему в этом отношении многое, потому что у обоих лица довольные и таинственные. Вся их партия в цвет и масть: всё здоровые, сильные, рослые молодцы, умеющие и стрелять и копать землю. Так как в Корее добыча золота запрещена, то дело это и является, таким образом, противозаконным. Им занимаются китайские разбойники (хунхузы) и всякий сброд. Риск, таким образом, двойной: и со стороны этих хунхузов и со стороны корейских властей.

В случае осложнений неприятность и для остальной экспедиции.

Мы иногда без С. П. толкуем об этом, намекаем и ему, но он только посмеивается и загадочно говорит:

– Мое дело, и за нас не бойтесь.

Его помощник весело поддерживает:

– Не пропадем.

Помощник С. П. – прекрасный и страстный охотник. Он ручается ему, что к столу будут фазаны и гураны (дикие козлы), ручается и за прекрасные отношения с корейцами.

– Только смазать как следует их губернатора, и делай, что хочешь. А их губернатор такая же неумытая свинья, как и вот наши корейцы. Сидит, ест, и тут же за столом все отправления. Ничем не брезгует: ножичек, карандаш… А уж что приказал губернатор, то свято для корейца. Кореец, как и китаец, власть признает и уважает. Власть все равно, что сам бог: хоть глупость, хоть несправедливость, приказано – закон. Так кореец ничего не даст, никуда не повезет… Раз такой случай был. Договорились с вечера, – утром ни одной подводы. Что, почему? Ничего неизвестно: не хотят, и баста. Нечего делать – к губернатору. Ну, поели, вылил я в него целую бутылку коньяку, объяснил ему, что такое русский царь там, все как следует. Потребовал губернатор к себе всех этих корейцев и ну их пороть. Бил, бил, пока не согласились, наконец, ехать. День, конечно, пропал, а на другой день поехали. Едешь около них – все битые – и жалко и смешно… Или, например, спросите у корейца яиц – «нет». Идете сами, берете из лукошка яйца, отдаете деньги – кланяется и благодарит…

Помощник С. П. даже собственник в Корее: имеет домик там и десятину земли. За дом и эту десятину заплатил четырнадцать рублей на наши деньги, что составляет шесть тысяч пятьсот корейских кеш (около ⅕ коп.)

– Зачем вам этот дом и земля?

– Да ведь человек я холостой: так ухаживать за корейками неудобно, а так выходишь вроде своего.

– Корейские женщины красивы?

– Есть очень красивые: высокие, стройные… Плечи и грудь обнаженные, снизу только что-то вроде корсета… Иная идет с реки, поддерживает на голоде кувшин руками – просто, хоть царапайся, так хороша…

– Они доступны?

– Лет пять тому назад сколько угодно было, а теперь нельзя. То есть можно, если жить. Я попал к ним раз на Новый год, пришелся он с нашим семнадцатым январем. Праздник большой, и три дня все лавки заперты. А мы приехали за провизией. Волей-неволей пришлось просидеть без дела. Губернатор знакомый; пьяница, обжора, и пошли мы с ним. Пригласил он восемь кореек, из таких, которые бывали во Владивостоке и умели немного по-русски. У всех всё такие же костюмы, все здесь открыто… Первым делом каждая из них рюмку ихней водки подносит и яйцо. Необходимо выпить и съесть яйцо. И так восемь раз… Потом чай, игры… хлопают в ладоши, бьют по коленам, потом по твоим ладошам. Ну, ошибешься, попадешь ей в грудь – ничего. А у них, как семь часов, ворота городские запираются. А мой стан за городом. Повели меня провожать губернатор, корейки, их мужья: все под ворота пролезли – забрались ко мне – опять кутеж. Потом ко всем корейкам по очереди… И везде рюмка водки, яйцо, да так все три дня и три ночи. В день яиц тридцать пять да тридцать пять рюмок – так ошалеешь, что отца с матерью забудешь… А приглашения все новые и новые, а если без приглашения, так и еще лучше: это уж такой почет, если иностранец в праздник попадет без зова…

Чем дальше в лес, тем больше дров: чем больше спутник С. П. обнажается, тем унылее становится с ним, С. П. говорит:

– Бывалый, а до остального мне дела нет.

Партия лесника состоит из четырех рабочих, во главе которых и стоит В. А. Т. Это лет за пятьдесят человек, тихий, наблюдательный, очень сведущий и очень неглупый. Он хохол, любит хохлацкие песни и до сих пор сохранил свой голос.

7 сентября

Сегодня приглашение всем от местного русского комиссара на обед. Комиссар очень обязательный человек, и мы все охотно идем к нему, хотя дождь льет как из ведра.

У комиссара прекрасный в два этажа, казенный дом.

Кроме нас, пристав и мировой судья, он же следователь.

Оба настолько интересны, что надо на них остановиться.

Мировой судья, лет тридцати пяти человек с круглым лицом, мелкими чертами, в очках.

Нам пришлось сидеть с ним за обедом рядом, и я не жалел. Он первый здесь судья, с июня прошлого года. За год многое уже сделано. Главные преступления: убийства и грабежи. В первой очереди преступников стоят китайские хунхузы, а за ними идут наши русские солдатики. В этом только году двадцать из них сосланы в каторжные работы.

– В чем же преступления этих солдат?

– Грабят русских корейцев.

Очень еще недавно охота на белых лебедей, – так называют корейцев, в их белых костюмах и черных волосяных, узких и смешных шляпах, – была обычным явлением. Четыре года назад один солдат из такой партии лебедей, шедших гуськом по скалистой тропинке, перестрелял четырех: «А что их не стрелять? Души у них нет – пар только».

Обычная форма грабежа: солдат подходит к корейцу и спрашивает спичек и в это же время лезет к нему за грудь и отрывает подвешенный там кисет с деньгами.

С введением здесь следователя, после ссылки в каторгу двадцати человек, преступления эти прекратились, но сделанное зло не исправится и десятками лет. Робкий кореец боится и ненавидит солдата: для солдата нет продажной курицы, яйца, чумизы, пред солдатом кореец запрет свою фанзу и совсем уйдет в горы, но не пустит добровольно солдата.

Следователь прямо в восторге от корейцев. И он у них желанный гость. В нем они только и видят защитника, и каждый его приезд к ним сопровождается целыми овациями.

– Скажите, правда, что с корейцем нужна твердая, авторитетная манера?

– О боже сохрани! Не слушайте вы всех этих негодяев, шовинистов. Ведь это они же и подрывают везде и всегда русское имя: за них краснеем.

После обеда З. шепнул мне:

– Проверьте впечатление нашего разговора со следователем и поговорите с приставом.

Пристав, молодой человек, рыжий, с тонкими чертами лица. Я подсел к нему.

Речь скоро зашла о корейцах.

– Способный это народ?

– Очень способный; так вообще в жизни он ленив, апатичен, но от книги не оторвешь. Я уже устроил здесь четыре школы. Двое из моих теперь в Казани, двое в Благовещенске, двое в Хабаровске.

– Симпатичный это народ?

– Чистый и симпатичный, душой дети. И преступления у них детские: стащит у вас какую-нибудь безделушку.

– Храбры?

– Очень робки; ленивый их не грабит, – грабят, или, вернее, грабили до его, – пристав показал на следователя, – приезда солдаты, грабят хунхузы… Так, в своей жизни, очень самолюбивы. На всякого, кто с оружием, смотрят, как на хунхуза, боятся и не доверяют.

Следователь подсел:

– Будете путешествовать, спрячьте все ваши ружья: простой лаской сделаете с ними все.

Было уже темно. Мы поблагодарили гостеприимного хозяина и отправились домой. Засиделись, против обыкновения, до двенадцати часов ночи.

Вдруг вбегает С. П.

– Господа, в соседнем дворе пожар.

Рядом пожар, а у нас лошади. В страхе они могут сорваться и истопчут и палатки, и все сложенное в них, и нас самих. Мы бросились во двор. Ночь темная, без звезд, дождь, а через забор только еще разгорается пожар в соседнем доме.

Первый бросился туда Н. А., за ним я. Остальные бросились к лошадям, отвязывать их и выводить на улицу.

К счастью, Н. А. удалось скоро разбудить спавших хозяев, и раньше еще того он начал заливать пламя стоявшей тут же водой. Но когда огонь потух и стало темно, мы почувствовали себя жутко. Н. А. шепчет:

– Теперь удираем, пока не пришли желтокожие.

Он исчез, я пустился за ним. Назад труднее было бежать: мешали какие-то деревья, ограды, ямы. А сзади, казалось, кто-то бежит и вот-вот поймает. Но никто за нами не гнался, а на другой день нам принесли в подарок бутылок двадцать вина от благодарных погорельцев.

10 сентября

Сегодня, наконец, в половине пятого вечера выступаем мы из Новокиевска на границу Кореи (Красное Село). Дорога все время кружит по берегу залива Посьета, и на нашем горизонте постоянно то иззубренные, хотя и невысокие, голые, безлесные горы, то синее море.

На горизонт с запада выдвинулись тучи и замерли. Они, как вторая линия гор, рельефно вырисовываются в небе в самых причудливых формах. Вот стада каких-то невиданных зверей, вытянув шеи, тянутся к открывшемуся океану.

Солнце последними лучами играет в этой груде облаков. Там же, на востоке, все мрачно, и вдоль горизонта моря стоит какая-то сине-огненно. – дымчатая стена с башнями там, наверху. Точно иной берег там, и кажется, что, прижавшись к нему, стоят те плывущие корабли у той стены.

Гаснет солнце, синеет стена, мрачная и грозная, и уже вспыхивают по ней зарницы, как сторожевые огни сказочной крепости. Холодом ночи веет оттуда. А ближе к солнцу покой и тишина. Там обласканные солнцем облака словно тают в его лучах, золотистым, бирюзовым следом протянувшись в небе. Легкий, светло-прозрачный туман нежно окутывает горы, – туман забрался в их впадины, и кажутся эти горы приподнятыми в воздухе, и такая масса там этого нежно-молочно-прозрачного воздуха. Лучи солнца еще просекают его, но уже теряются фиолетовым отблеском в безбрежных низинах этих гор.

Наша кавалькада красиво растянулась и змеей вьется по прихотливой береговой полосе, – всадники с ружьями, ножами, английскими шляпами, как на рисунках журналов, вроде «Земля и люди».[3]

Уже попадаются корейские фанзы с их плоскими камышовыми крышами, покрытыми веревочной сеткой, с их отдельно спящими, высокими деревянными трубами, с их бумажными окнами и дверями. Но все это там, внутри двора, а снаружи только глухая стена, и спрятал кореец за ней и себя, и семью, и свои обычаи. Все это пока еще тайна для нас и очень интересная.

Около каждой фанзы громадная, в рост всадника, конопля, гоалин.[4] Гоалин – род крупного проса, на вид очень похожий на наш камыш. Темнеет. Молодой месяц бледно-прозрачный всплыл в небе. Скорпион, его спутник здесь, нежно обвил его яркими, как бриллианты, звездочками.

Все темнее, и все растут бастионы востока.

Дорога идет через залив по воде, и растянувшаяся линия всадников один за другим исчезает в мраке воды и темных синих стен.

Подбирается вода все выше и выше, подмочила уже вьюки, лошади всплыли, солдат Бибик с головой провалился в воду и ругает, отряхиваясь, соленую воду. Но опять берег и горы, и мы едем рысью.

Китайская деревня Хан-си, – незаконный выход маньчжуров к морю.[5] Она растет с каждым годом – это уже порт Маньчжурии, из которого и идет вся ее торговля.

Ночь, и спит деревня. Мы едем в стороне от нее.

Вот и наш привал – Заречье и фанза Николая. Нас гостеприимно принимают, и я, уехавший вперед, уже сижу в маленькой, в квадратную сажень, чистенькой комнатке. Оклеены обоями стены, потолок. Двери в другие комнаты, и каждая комната имеет такой же отдельный выход на двор. Выход на высоте аршина – это и дверь и окно. Можно ее затворить глухой дверью или бумажной. Снаружи, когда закрыта такой бумагой, она просвечивает свет комнаты, и тогда, на фоне темной ночи, вырисовывается какой-нибудь фантастичный узор.

Хозяева фанзы – русские, крещеные корейцы.

Николай – старшина; он богач.

Приехали остальные, и нас поят чаем, кормят ужином, подают корейский салат, рисовую кашу.

– Есть клопы?

– Мало.

Хуже клопов донимают комары, которых набилось видимо-невидимо. Но мы устали и уже спим.

11 сентября

Прекрасное раннее утро. Я сижу во дворе и записываю впечатления.

Пред моими глазами фанза.

Целый ряд окон-дверей с узорчатым мелким переплетом, заклеенным бумагой. Все эти окна-двери выходят на узкий, шириной всего с аршин, балкончик. С этого балкончика до земли тоже аршин. Вся фанза выбелена. Крыша ее плоская, из мелкого камыша, сверху покрытая веревочной сеткой.

Отдельно, сбоку от фанзы, на расстоянии сажени, из земли выведена высокая, выше крыши, узкая деревянная, из четырех досок, труба. В эту трубу проходит дым из печей дома.

Печи устроены очень своеобразно: все дымовые ходы расположены под полом. Пол поэтому всегда теплый, а в комнатах не видно печей. При легкости всей постройки, при толщине стен в два вершка я не думаю, чтобы в этих фанзах было тепло зимой. Впрочем, вот доживем до холода и тогда убедимся.

Двор собственно разделен на две части; в передней сосредоточено все, относящееся к рабочим и скоту. Там грязно.

Во втором дворе, где мы, чисто, а с левой стороны устроен даже небольшой цветник. Красные и белые цветы в изобилии ласкают взгляд.

Вдоль стен висят грозди красного перцу, желтой кукурузы, белого чесноку, а из-за забора выглядывает здешняя ветла с острыми длинными серебряными листьями, с ярко-красными наростами на листьях.

Во дворе корейцы: русские – стриженые, подданные же Кореи – в своих прическах, с завитушкой на средине головы.

Добрые детские лица их широки, кожа темна, глаза прямые, но узкие, веки опущенные, как у тех, у кого они находятся в параличном состоянии.

– Теперь это самая пустая операция, – говорит доктор, – делается разрез на лбу: раз, два…

Но в это время раздается отчаянный крик, – это Н. А. летит с балкончика, не заметив уступа. Он постоянно падает.

Он спокойно встает и идет к нам.

– То есть черт знает, как я падаю, – говорит он. – Мое единственное спасение, что я падаю, как мешок с овсом, не сопротивляюсь и потому никогда не зашибаюсь.

– Вы также никогда не оглядываетесь на то место, где упали? – спрашивает доктор.

– Боже сохрани оглядываться, – говорит серьезно Н. А.

Наш лесник, спокойный, уравновешенный и веселый хохол, мягкий и деликатный В. А. Т., методично говорит:

– Утро ли, полдень ли, вечер: доктор ругается, а Н. А. падает.

– Совершенно верно, – говорит Н. А., – я за всех отдуваюсь.

– И я, – говорит доктор. – Еще бы не ругаться: мне пятьдесят, а мне двести, сто, триста порошков, а я один.

Один за другим уходят обозы, уходит и мой. Доктор и С. уходят совсем, отправляясь прямо на Кегенху.

Но жаль мне расстаться с чудным утром, уютным уголком, расположением к работе. Я еще останусь.

Я принимаюсь за английский язык; мне предлагают сварить кукурузу, и незаметно я провожу здесь время до часу.

Пора ехать: лошади давно оседланы, и громадный Бибик ждет не дождется, когда я тронусь наконец.

Мы едем от Заречья к Красному Селу долиной реки Пончианги.

Кругом поля корейцев: всевозможные сорта чумизы, овес, кукуруза, одни бобы, другие, третьи, из которых приготовляется соя.

В этом году, после трех лет неурожая, урожай громадный.

Яркое солнце, синее осеннее небо, по обеим сторонам красиво иззубренные, хотя и невысокие горы. В общем очень напоминает долину Крыма, когда едешь из Севастополя в Ялту.

Но здесь красивее, потому что все время на горизонте темно-синей лентой море. Только краешек его и виден, но это еще сильнее дразнит и тянет к нему, прочь от этих мест, к далекой милой родине. Когда-то это будет? Гонишь и мысль и то смотришь на барометр и записываешь, то слушаешь переводчика П. Н. Кима, который рассказывает мне то про тигров, ютящихся в этих горах, то про друидические постройки на вершинах гор,[6] то про житье-бытье здешних корейцев.

Край этот заселен всего пятнадцать лет назад.

Первым корейцам пришлось особенно трудно. Голод, неустройство довели их до полной нищеты, и жены их и дочери добывали себе пропитание позорным ремеслом.

Теперь все изменилось, и корейские женщины славятся целомудренностью.

– Вот в Корее много балованых женщин.

– Но ведь и там пять лет назад вышел новый закон.

– Что закон? Закон ничего не может переменить. Хуже стало: нельзя прямо, потихоньку делают… болезни…

У здешних корейцев наделы и такие же общинные порядки, как и в остальной России. Жалуются они очень на дорожную повинность. На волость в 1500 дворов приходится таких дорог с лишком 200 верст. Прежде они взносили на их ремонт деньгами – 6000 рублей в год, но с этого года введена натуральная повинность, которая, очевидно, очень не по вкусу им.

Зато введение с прошлого же года мирового судьи удовлетворяет корейцев выше головы. Они не могут нахвалиться как и самим мировым, так и вообще идеей мирового суда. Хвалят они и своего пристава, открывшего им несколько школ.

Иногда мы останавливаемся и разговариваем с корейцами: их много в поле – они молотят овес. В своих белых костюмах они действительно напоминают белых лебедей.

Следующий рассказ выслушан мною от нескольких корейцев и подтвержден старшиной, старостой и переводчиком П. Н. Ким.

В 1896 году, в конце весны, корейский подданный, кореец Хен, был найден замерзшим на берегу озера Сенденыпи, близ Красного Села и его выселка Сегарти.

Дальние родственники Хена дали знать жене и сыну умершего. Шестнадцатилетний сын с двумя другими корейцами пришли к трупу. В то время, как сын наклонился над трупом отца, раздался выстрел из группы нескольких солдат, стоявших в версте, и мальчик с пробитым лбом упал мертвый на труп своего отца.

Два других корейца убежали.

Следствие выяснило, что солдаты по близорукости приняли корейцев за лебедей, и было поэтому прекращено.

Корейцы просили меня записать, что они сами показали, что солдаты приняли их за лебедей, и ничего не имеют против оправдания подсудимых. Не имеет и вдова, живущая теперь в Красном Селе, но только она боится с тех пор русских и, когда увидит, бежит от них, как сумасшедшая.

Источник: Гарин-Михайловский Н. Г. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. – М.: ГИХЛ, 1958.

Продолжение: 13 сентября >>>
_____________________

1. «По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову» – впервые путевые очерки под излюбленным гаринским названием «Карандашом с натуры» увидели свет в столичном журнале «Мир божий», 1899, №№ 2–7, 10–12.
После известной стилистической доработки, уже под заглавием «По Кopee, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову. Карандашом с натуры» (с очерками «Вокруг света») появились отдельным изданием в «Знании», СПБ, 1904.
В последнем издании, а также в книге «Из дневников кругосветного nутешествия» (По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову), под редакцией, со вступительной статьей и комментариями В. Т. Зайчикова, 3-е сокращенное издание, М., Географиздат, 1952, читатель найдет пояснения, интересные данные, относящиеся к очеркам nисателя – в основном специального характера.
В 1898 г. после постройки дороги Кротовка – Сергиевск (введена в эксплуатацию 16 августа 1897 г.) Михайловский осуществил путешествие вокруг света: Корея – Япония – Северо-Американские Соединенные Штаты – Англия – Франция – Германия – Россия. Записаны корейские сказки. Ведется дневник; научные наблюдения, сделанные в Северной Корее и Маньчжурии, по возвращении публикуются.
Михайловский задумал совершить «для отдохновения» кругосветное путешествие. Но в последний момент он получил от Петербургского географического общества предложение присоединиться к северокорейской экспедиции А. И. Звегинцова.
Всего по Корее и Маньчжурии Михайловским было пройдено около 1600 км. Михайловский вёл дневник и технический журнал экспедиции. Им было записано до 100 корейских сказок, легенд и мифов. (вернуться)

2. Генрих Гогенцоллерн – (1862–1929) – прусский принц, брат Вильгельма II, являлся одним из активнейших проводников германского империализма в странах Тихого океана. В 1897 году он командовал германским военным отрядом, захватившим китайскую бухту Цзяочжоу (провинция Шаньдун) и отличившимся жестокой растравой с мирным населением. В 1898 году в Пекине был подписан германо-китайский договор, фактически превративший всю Шаньдунскую провинцию в сферу германского влияния. (вернуться)

3. …вроде «Земля и люди». – под таким названием в России журнала не издавалось. В Петербурге в 1890 годах выходил еженедельный иллюстрированный журнал под названием «Природа и люди». (вернуться)

4. Гоалин – то есть гаолян. (вернуться)

5. …незаконный выход маньчжуров к морю. – деревня Ханси, расположенная на территории русского Приморья, использовалась населением Восточной Маньчжурии в качестве порта в Японском море. (вернуться)

6. …друидические постройки на вершинах гор… – здесь имеются в виду жертвенники, наподобие тех, которые сооружались для жертвоприношений, свершаемых друидами – жрецами у кельтских народов. (вернуться)


в начало страницы